Сердце некроманта

— Какая разница, он или другой? Или, думаешь, на его руках нет крови? На руках человека, чья сила питается смертью? — Лицо матушки стало холодным и отстраненным, голос зазвучал торжественно и сильно. — Если говорить о сострадании и милосердии, самое милосердное, что можно сделать, — пресечь его земные дела, не позволяя грешить дальше. И провести через огонь, чтобы душа очистилась, вернувшись к Фейнриту.

Я содрогнулась — но не трепет перед волей служительницы божьей был тому причиной. Легко говорить об очистительном костре для некроманта. Но лишь до того, как заглянула ему в глаза.

Да что со мной? Неужели матушка права, и зло соблазняет меня, лишая способности мыслить здраво и беспристрастно?

— Почему его пытали?

Зачем мне это знать? Боги не посылают испытаний сверх того, что мы можем вынести, так? Некромант это заслужил?

Матушка Епифания грустно улыбнулась.

— Полагаешь, я не понимаю, о чем ты думаешь? Мы, служители света, пытали узника, так чем мы лучше него?

Я смутилась под ее проницательным взглядом.

— Да… Простите мои сомнения.

— Они говорят о чистоте твоей души. Но, девочка моя, пора тебе взрослеть.

Я вопросительно посмотрела на нее.

— Добро должно быть сильным. Да, допрос с пристрастием выглядит злом, но это не так. Если душа столь погрязла в грехе, что не видит света, приходится использовать средства тьмы.

— Я не понимаю вас, матушка.

— Дитрих не явился из самой преисподней. Кто-то его учил. Этого кого-то тоже надо найти. Возможно, это тот самый человек, что разорвал ткань мира над Эзенфелсом. Но некромант не назовет своих учителей по доброй воле.

Вот, значит, что он имел в виду, говоря «растрогаюсь и разболтаюсь», — имена, которые мог назвать, исповедуясь. Наставник. Может быть, родичи — ведь в самом деле, не взялся же он из ниоткуда.

— Нельзя разить зло, не запачкав манжеты в крови, — продолжала матушка Епифания. — Благая цель оправдывает любые средства.

Любые ли? Нет, не стану думать об этом. Я ничего не знаю о жизни. Наверное, они правы, а я… Нет, если я углублюсь в раздумья, запутаюсь окончательно.

Но все же в голове продолжали тесниться вопросы, не давали покоя, рвались на язык, и я выбрала самый безобидный:

— Так он не назвал учителя?

Глава 3

Матушка пожала плечами.

— Я не знаю. Об этом тебе стоило бы спросить инквизиторов. Думаю, делом некроманта занимался сам Первый брат. Хочешь, я договорюсь об аудиенции?

Я замотала головой.

— Правильно опасаешься, — сказала матушка.

На самом деле, не страх перед братьями останавливал меня. Я хотела бы забыть. Забыть этого человека с любопытным и насмешливым взглядом. Какая мне разница, кто его учил? Искать и карать зло — забота братьев, моя — нести в мир не кару, но свет. Каждому свое, в том числе и некроманту. И хорошо, что боги даровали людям способность забывать.

— Я не столь сурова, как братья, и дам тебе возможность меня переубедить. Боюсь, правда, что на самом деле это ты убедишься в моей правоте.

— Что вы хотите, чтобы я… Что я должна сделать?

— Грешника к очистительному костру провожает светлая жрица.

— Нет! — охнула я.

— А как же милосердие, о котором ты говорила? — строго спросила она. — Лишь слова?

— Не только слова, но…

— Одно короткое «но» способно перечеркнуть все сказанное до того. — Матушка помолчала, давая мне осмыслить свои слова, и повторила: — Перед тем, как загорится огонь, грешнику дают чашу последнего отпущения.

Я кивнула. А потом нужно остаться, пока не догорит костер, молясь за грешную душу.

— В чашу последнего отпущения добавляют яд. Быстрый, он подействует до того, как загорится костер. Казнь, милосердная и без кровопролития.

Я ошарашенно посмотрела на нее, и матушка Епифания добавила, мягко улыбнувшись:

— Так делается всегда.

— Я этого не знала… — пролепетала я.

— Зачем бы тебе было об этом знать? — пожала плечами она. — Многие знания — многие печали. Мы все же служители света, и муки врагов не доставляют нам удовольствия. Но чернь жаждет отмщения, и она получает свое, видя то, что хочет увидеть.

Ее лицо снова посуровело.

— Так вот. Дитрих отказался от исповеди и покаяния, а значит, чаша последнего отпущения ему не достанется.

По спине пробежал озноб. Кажется, я начинала понимать, к чему она клонит.

— Хочешь быть милосердной — убеди его исповедаться и покаяться до того, как взойдет на костер.

— Но он прогнал меня!

— Завтра будет другой день. Были случаи, когда грешники передумывали уже на эшафоте. Отсюда до площади Правосудия четверть часа, ты пойдешь рядом с телегой. За этот долгий срок многое может случиться.

Долгий? Она шутит?

— Сумеешь убедить Дитриха раскаяться — убедишь и меня, что он заслуживает сострадания.

Не сумею — буду стоять рядом с костром до конца, зная, что можно было облегчить его муки, но я этого не сделала.

— Но я не… Я не умудренная жизнью проповедница! — Почему мне так страшно? Словно решается судьба не чужой, но моей души. — У меня нет ни красноречия, ни харизмы…

— Твои юность и чистота куда убедительней любого красноречия. — Матушка поднялась. — И довольно об этом. Ступай.