Сердце — одинокий охотник

Всю свою жизнь он твердо знал, зачем он трудится. В сердце его жила уверенность, потому что каждый день он знал, что ждет его завтра. Он ходил из дома в дом со своим чемоданчиком, разговаривал обо всем на свете с людьми, терпеливо им все разъяснял. А ночью был счастлив, зная, что день прожит не напрасно. И даже без Дэзи и Гамильтона, без Карла Маркса, Вильяма и Порции он мог сидеть один возле печи и радоваться этому ощущению. Выпить кружку желтовато-зеленой водки и съесть кукурузную лепешку. Душу его согревало чувство глубокого удовлетворения, потому что день хорошо прошел.

Тысячи раз испытывал он это удовлетворение. Но какой был в нем смысл? За все годы он не мог припомнить ни одного своего деяния, которое имело бы непреходящую ценность.

Немного спустя дверь из прихожей открылась, и вошла Порция.

— Видно, мне придется одевать тебя, как младенца, — сказала она. — Вот твои носки и ботинки. Дай я сниму с тебя шлепанцы и обую тебя. Надо поскорее ехать.

— Зачем ты со мной это сделала? — с горечью спросил он.

— Что я сделала?

— Ты отлично знаешь, что я не хочу уезжать. Ты выманила у меня согласие, когда я был в таком состоянии, что ничего не соображал. Я хочу остаться там, где прожил всю жизнь, и ты это знаешь.

— Нет, вы только его послушайте — сердито воскликнула Порция. — Ворчишь, ворчишь, прямо спасу от тебя нет! Столько мы от тебя наслушались обидного и всяких попреков — просто срам!

— Чушь! Ладно, говори, мне все равно. Жужжишь возле уха, как комар. Я знаю, чего хочу, и не позволю, чтобы меня брали измором и заставляли поступать против воли.

Порция сняла с него комнатные туфли и развернула пару чистых черных бумажных носков.

— Отец, давай бросим этот спор. Мы хотим сделать все как лучше. Ей-богу же, для тебя самое правильное — поехать к дедушке, Гамильтону и Бадди. Они за тобой будут присматривать, и ты поправишься.

— Нет, не поправлюсь, — упрямился доктор Копленд. — А здесь бы выздоровел. Уверен.

— А кто, по-твоему, будет вносить плату за этот дом? Разве мы сможем тебя прокормить? Кто, по-твоему, будет за тобой ухаживать?

— Я всегда управлялся сам и еще управлюсь.

— Тебе просто хочется делать все наперекор.

— Чушь! Жужжишь тут, как комар. Я тебя даже не слышу.

— Нечего сказать — хорошо так говорить, когда я тебя обуваю!

— Прости. Извини меня, дочка.

— Ну да, чувствуешь, что виноват, — сказала она. — Оба мы хороши. Нашли время ссориться! Вот обживешься на ферме, и тебе самому там понравится. У них же такой чудесный огород! Прямо слюнки текут, когда подумаешь. И куры, и две племенные свиньи, и восемнадцать персиковых деревьев. Сам будешь без памяти рад. Эх, была бы я на твоем месте!

— Вот и я бы этого хотел.

— Ну почему на тебя ничем не угодишь?

— Мне горько, что я не выполнил свой долг.

— Это какой такой долг?

— Не знаю. Оставь меня, дочка, в покое. Дай минутку посидеть одному.

— Ладно. Но вам надо поскорее ехать.

Ему хотелось помолчать. Молча посидеть и покачаться в качалке, пока к нему снова не вернется душевное равновесие. Голова у него тряслась и ныл позвоночник.

— От души надеюсь, — снова заговорила Порция. — Я от души своей надеюсь, что, когда я помру и отправлюсь на тот свет, столько же людей будут по мне убиваться, сколько по мистеру Сингеру. Как бы я хотела, чтобы и по мне так плакали и чтобы столько народу…

— Тес! — резко прервал ее доктор Копленд. — Не болтай зря!

Но правда, что со смертью этого белого и у него на сердце залегла глухая тоска. С ним он мог разговаривать — как ни с одним белым, он мог ему доверять. Его загадочное самоубийство поставило доктора в тупик и лишило, моральной опоры. И чувству этой утраты не было ни начала, ни конца. Он до сих пор не мог ее осознать. Мысленно он все время возвращался к этому белому, в котором не было ни высокомерия, ни надменности, кто был поистине справедлив. Но как же мертвые могут быть мертвы, если они живут в душе тех, кого покинули? Лучше обо всем этом не думать. Выбросить из головы.

Прежде всего ему нужна выдержка. За последние месяцы его совсем одолели черные мысли, они подавляли его дух. В нем кипела такая ненависть, что ему нечего было делать среди живых. После ссоры со своим полуночным посетителем, мистером Блаунтом, душу его обволокла смертоубийственная тьма. Однако теперь он уж и вспомнить не мог, что именно породило их спор. И совсем иной гнев поднимался в нем, когда он смотрел на обрубки ног Вилли. Воинствующая любовь и страстная ненависть — любовь к своему народу и ненависть к угнетателям его народа — лишали его последних сил и отравляли душу.

— Дочка, — сказал он. — Дай мне часы и пальто. Я еду.

Он оперся на ручки качалки и встал. Пол, казалось, все дальше уходил из-под ног, после долгого лежания в постели они ему не повиновались. На миг он почувствовал, что сейчас упадет. Пошатываясь, он прошелся по пустой комнате и прислонился к дверному косяку. Там он закашлялся, вынул из кармана бумажную салфетку и прикрыл ею рот.

— Вот тебе пальто, — сказала Порция. — Но на улице такая жара, что оно тебе не понадобится.