Сердце смертного

Ужасно хочется заглянуть ему в глаза, попытаться разглядеть — он злится, или удивлен, или что-то еще из сотни возможностей. Но я слишком смущена и чувствую себя до крайности глупо.

— Не относись ко мне по-другому теперь. Пожалуйста.

Раздражение и разочарование в его голосе звучат так сильно — как у прежнего Бальтазаара, — что почти забывается происшедшее.

Я тяжело вздыхаю:

— Не знаю, кричать на тебя в гневе или просить у тебя прощения.

Он отпускает мою руку.

— Скорее всего, будет и то и другое, прежде чем мы закончим. Но должен признаться, тебе не за что просить прощения. Это я тебя обманул, хотя и не намеренно.

 Я внимательно смотрю на него:

— А каково было намерение?

Темные, бездонные глаза мгновение изучают меня — его озадачил мой вопрос. Затем oн прислоняется к парапету и смотрит в ночь. Бальтазаар проводит рукой по волосам. В этот момент он настолько кажется человеком, а не богом, что тугая железная удавка вокруг моих легких слегка ослабевает.

— Когда-то я был настолько важной частью жизни и смерти, что время не имело для меня значения. Мое существование объединяло и начало, и конец. Люди признавали, что смерть — часть путешествия, а не суровая кара, отмеренная за грехи. Но со временем и с помощью новой Церкви моя сущность сузилaсь: отныне и во веки веков все, кем я был и буду — это Смертью. В лучшем случае, забвение. В худшем — вечный адский огонь и проклятие. Все, что придавало смысл и значение моему бытию, оказалось утрачено.

Я затихаю и слушаю.

— Я был богом, приносящим смерть одной рукой и созидающим жизнь другой. А превратился в демонического призрака ночи, которым пугают людей, чтобы они следовали верованиям новой Церкви. Мне позволили править только половиной королевства. И это — ужасная половина, та, которую боятся.

— За исключением монастыря, — шепчу я.

Он кивает:

— Лишь монастырь запомнил меня таким, каким я был прежде, да еще немного людей. Вот и все. Хоть и скудная, да поддержка. Чтобы облегчить одиночество, я искал жену…

— Амoрну.

— Нет. Не Амoрну. Ардвинну.

Я затаиваю дыхание:

— Так это правда была ошибка.

— Да. Ужасная, трагическая ошибка, которая так катастрофически завершилась. В отчаянии я решил довольствоваться смертными женщинами, что делили со мной постель. Но эти связи были мимолетны и мало чем помогали ослабить растущее одиночество. Если бы не мои дочери — тонкая нить связи с жизнью, их поклонение, — думаю, я бы сошел с ума.

— И вдруг среди мрака новое сердце открылось передо мной. Неожиданно и удивительно, словно роза, цветущая посреди зимы. Это сердце не молило об избавлении и не предлагало себя мне, предпочтя хамy-мужy. Сердце принадлежало маленькой, чистой душе. Той, что снова принесла мне проблеск радости.

— Однажды эта душа закричала от ужаса. И так открыта она была для меня, что я услышал ее крик. У меня, которого веками не звали ни в чью жизнь, появилась цель. Как ни одна из этих женщин, oна облегчила мое беспросветное сиротство. Даже когда я ее утешал, она утешала меня. Даже когда ее питала наша связь, меня поддерживали тоже. На короткий промежуток времени — месяцы? Годы? Не знаю — я не был одинок.

— А потом это прекратилось, будто дверь захлопнулась мне в лицо. И я снова почувствовал отчаяние.

— Я была той душой, — еле слышно говорю я.

Бальтазаар поворачивается ко мне, его глаза темнеют от болезненных воспоминаний:

— Да. Ты заполнила пустоту, а потом оставила меня.

— Но мне было всего пять лет.

Он пожимает плечами:

— В мире духа, где я чаще всего обретаюсь, душа — и свет, которым она сияет — полностью удалена от таких вещей, как возраст. Я не знал, что ты была ребенком, пока не наткнулся на тебя в подвале, а потом было слишком поздно. Меня поймали, подцепили на крючок. Ты постоянно молилась, болтала со мной; и у меня не было сил отпустить подарок, который мне предложили. Это было как дать хлеб голодному человеку.

— Потом, когда этот барьер встал между нами, мне казалось, солнце упало с неба. Мое существование стало еще более несчастным, чем раньше, потому что ты напомнила мне обо всем, чего я лишился.

— И все же, — говорю я, вспоминая те долгие тяжелые годы, — ты никогда не бросал меня. Даже когда ты думал, что я покинула тебя, ты не покинул меня.

Он отворачивается в смущении:

— Но потом ты послала мне свою стрелу. Я не мог понять, почему ты так поступила. Это было похоже на насмешку и привело меня в бешенство, во мне поровну смешались ярость и надежда. Я не мог решить, что мне с этим делать, но взял стрелу. Я все еще ношу ее с собой, — говорит он.

— Знаю. Я видела ее. Вот почему я сбежала от охоты: думала, ты послал xеллекинов — наказать меня за то, что покинула монастырь без твоего разрешения.

Бальтазаар выглядит ошеломленным — почти оскорбленным, — что я так думаю.

— Я прошу прощения. Монахини грозили нам погоней, когда мы были маленькими. Я поверила им.

— Тебе никогда не требовалось мое разрешение! Ты всегда была свободна приходить и уходить, когда угодно.

— Но это не то, чему нас учат, — бормочу я.

Бальтазаар хмурится, отвлеченный моими словами, но продолжает свою историю: