Сердце в подарок (СИ)

Щекотное прикосновение его волос совсем не похоже на тот леденящий сквозняк, которым обдает рядом с Гастоном, не похоже на тот иссушенный колючий поток, каким показалась мне Эмма.

Это было живое, настоящее.

Гастон уходит, а я всё стою, ошарашенная, и хлопаю глазами.

— Иди. Это ещё не конец! — Чувствую в спину резкий толчок и понимаю, что мой проводник недоволен.

И я бегу, спотыкаясь, удерживая взглядом фигуру мужчины с ребенком на руках.

Мы вновь на внутреннем дворе, в плотном кольце тумана. Но теперь серую дымку окрашивает предрассветный багрянец. Его полупрозрачные мазки скользят по верхушкам разрушенных строений, нежными розоватыми пятнами румянца ложатся на камни.

Эмма уже там. Она кружит на месте, нервно меряя шагами небольшой мощёный пятачок, и, увидев Гастона, бросается к нему, протягивая руки.

— Принесла?

— Да-да… — сбивчиво отвечает и жадно тянется, пытаясь дотронуться. — Эдвард? Он…

Гастон опускает детское тело на камни, распахивает разорванную рубашку, и Эмма в ужасе отшатывается, видя тонкий шрам и лоснящееся черное туловище паука на бледной коже.

— Ч-что это?! Что ты сделал?!

— Спас его.

— Боги! Это же… это… — стонет Эмма, падая ниц перед сыном.

— Раскудахталась, — желчно цедит Гастон и раздражённо командует: — Делай привязку, если хочешь, чтобы щенок выжил.

Эмма кивает истово, засовывает трясущиеся руки в карманы платья. Путаясь в складках материи, она выуживает небольшой мешочек с завязками. Её пальцы дрожат, ходят ходуном, предательски проскальзывая по шёлковым лентам, ещё сильнее затягивая узлы. Сдавленно охнув, она с яростью впивается в тугое переплетение и отчаянно рвёт его. Наконец, кусок бархатной ткани падает вниз, а в ладони Эммы остается крошечный пузырек темного стекла.

— В-вот. — Бутылочка пляшет, норовя выскользнуть.

— Начинай, давай поживее. Вон уже подбираются… — Гастон с неудовольствием косится на узкие полосы солнечных лучей, что красновато-оранжевыми стрелами неотвратимо ползут по каменной площадке.

Эмму трясёт как в лихорадке. Она пытается одновременно говорить и откупоривать склянку, отчего её зубы клацают по стеклу, а слова путаются, превращаясь в невнятное бормотание.

— Сеэ… э… я… эзни… адаро… мы….

— Что ты там несёшь?

Гастон выхватывает пузырек, одним движением вырывает пробку и махом вливает в бледные губы Эдварда содержимое, рыча:

— Заново.

Эмма вздрагивает, делает глубокий вдох, на долю секунды прикрывая глаза, а потом глубоким певучим голосом громко и внятно произносит:

«Сердце для жизни — подарок тьмы,

Огнём любви его зажги.

Пока горишь — горит оно,

Кровной связью защищено.

Если задумаешь связь разорвать,

Кормушкой для мёртвых готовься стать.

Мёртвым — тьма, живым — свет.

Без одного другого нет.

Эдвард — хозяин, ты — раба.

Так будет отныне и навсегда».

Она склоняется над сыном, нежно целует в лоб. Бескровные губы Эммы продолжают шевелиться, но я больше не слышу ни единого слова.

— Умница!

Гастон удовлетворённо накрывает её голову ладонью, поглаживает, а затем грубо сжимает волосы на затылке.

— Попрощалась? — спрашивает и, едва та убито кивает, отшвыривает прочь, как нашкодившего котенка. — А теперь убирайся. Дальше справлюсь сам.

Оскальзываясь, Эмма с трудом поднимается и падает снова.

— Пожалуйста, позволь мне остаться… Умоляю… — скулит она жалобно, отползая в сторону, но Гастону уже не до неё.

Он дотрагивается там, где сердце Эдварда, быстро-быстро рисует непонятные узоры, сплетая из них паутину, и что-то тихо шепчет под нос. А потом со всей силой резко давит.

Щелчок!

Суставчатые мохнатые лапки вдруг угрожающе приподнимаются над поверхностью кожи, паук дергается неровно и издаёт пронзительный писк, отдаленно напоминающий стрёкот кузнечика: только выше, тоньше, противнее.

Он резко отталкивается всеми конечностями и взлетает вверх. Но гибкие чёрные нити, держат крепко, срабатывают как пружины, и мерзкое насекомое упругим комком грязи шлёпается вниз, вынуждая грудину Эдварда прогнуться. А потом подпрыгивает снова…

Раз, другой, третий.

Удар!

Слабенький, едва различимый, словно крупная горошина упала на толстый ворсистый ковёр. Одна. Другая. Третья.

Тихая дробь нарастает, я слышу чёткий ритм. Бум-бум-бум…

— А-ах! — Эдвард делает жадный вдох, надсадно кашляет.

Задыхаясь, он перекатывается на бок и поджимает ноги, вздрагивая всем маленьким телом.

С истерическим воплем Эмма рвётся к нему, подползает в мгновение ока, хватает, недоверчиво ощупывает, оглаживает, вертит, приговаривая:

— Живо-ой! Лисёнок мой, живой. Родной мой, ненаглядный, сыночек мой. Сердце моё, радость моя, жизнь моя, Эдвард…

— Ма-ма, — слабый мальчишеский голосок испугано дрожит. — Что со мной было, мама?

— Ты спал, радость моя, просто спал, — нежно воркует Эмма, ласково гладя сына по рыжей макушке. — Тебе снился сон, мой малыш.

— Ужасный сон, — Эдвард капризно морщит нос. — Мне было больно. Очень больно. Почему ты не пришла? Почему не спасла меня?

— Я здесь, сыночек, я рядом. — Губы Эммы дрожат и слёзы прозрачным градом капают на чумазые щечки сына. — Всё закончилось, лисёнок. Ты веришь мне?