Сердце в тысячу свечей (СИ)

Разрывающая мои барабанные перепонки тишина.

Простой ответ, после которого я себя ненавижу.

– Никто не прикоснется к Китнисс.

Я ломаюсь. Боль, скопившаяся в груди, вырывается громким криком и потоками жалящих слез.

Я не соображаю, как срываюсь с дивана, как, ударяясь всем корпусом о дверь спальни, влетаю в слепоту темной комнаты. Рыдания душат, не дают вздохнуть. Я в ярости и отчаянии срываю с кровати одеяло, швыряю в стороны подушки, рву простынь, которая умирает с жалобным треском.

Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

Падаю лицом вниз на спутанную постель и реву. Долго протяжно.

До изнеможения.

До отупения.

***

В спальне темно. Тихо.

Из соседней комнаты не доносится ни звука.

Все еще редко всхлипываю, хотя слез уже нет. Встаю с кровати, собираю белье, разбросанное по полу, – мои движения заторможенные, еле живые. Я как в тумане и даже не поднимаю головы, когда неслышно вошедший напарник забирает у меня из рук подушку.

Пытаюсь что-то сказать, но ни один звук не вырывается из моего горла: отворачиваюсь и отступаю к окну, позволяя Питу самому наводить порядок. Мое отражение в окне – бледная тень, искаженная, уродливая.

Я разрывалась, желая спасти собственную жизнь, а Пит, не раздумывая, снова отдает мне свою. Как на первой Арене и как на второй. Как всегда – Пит выбирает меня.

Я безразлично наблюдаю за его призрачным силуэтом, мелькающим в стекле: подушки уложены на место, одеяло накинуто сверху. Пит тихонько садится на край кровати, смотрит мне в спину. Не оборачиваюсь.

Я пустая. Океан радости, водопад стыда – все сменилось безразличной трусостью. Мне следует запретить Питу жертвовать собой, я должна остановить его. Но я молчу, лицемерно лелея в душе счастье от того, что я не пострадаю.

Еще один мой долг перед Питом, долг, который мне не уплатить.

– Когда ты узнала? – напарник говорит тихо, почти шепчет, но в ночной тишине его вопрос похож на крик.

– Утром, – коротко отвечаю я.

Он молчит, не сводит с меня глаз. В спальне тепло, но я зябко поеживаюсь. Я не хочу оправдываться, потому что это не делает меня менее виноватой, но слова сами рвутся наружу, сами превращаются в признания:

– Доктор, его руки… они были во мне. Грязно, мерзко. Больно… Я плакала, я просила его остановиться. Меня никогда «так» не трогали, мне никогда не было так гадко!..

Я вздрагиваю и замолкаю, когда Пит притягивает меня к себе и обнимает. Я не заметила, как он подошел сзади, не успела воздвигнуть вокруг себя защитный барьер. Тепло его тела окружает меня, отступаю на полшага назад, вжимаясь спиной в его грудь. Объятия Пита – мой плен, в них я слаба и беззащитна. Но в них я жива.

Слезинки одиноко скользят по моей щеке. По его тоже. Мы беззвучно плачем, прижавшись друг к другу, словно два котенка, выброшенных под проливной дождь. Наши пальцы сами находят друг друга, сплетаются. Слышу дыхание Пита возле своего уха, прерывисто вздыхаю, – прямо перед нами за окном бескрайняя капитолийская ночь. Крыши домов присыпаны снегом, длинные линии освещенных улиц пересекаются, образуя хитрую паутину.

– Прости… – шепчу я. Это идет от сердца, это стонет моя душа.

Пит целует меня в висок и замирает в такой позе, вдыхает аромат моих волос.

– Ты не виновата, – наконец отвечает он. – Я слышал разговоры о том, что судьба Победителя не сахар. Не верил, сомневался. Теперь все встало на свои места.

– Выхода нет? – я произношу вопрос одними губами.

– Нет…

Прикрываю глаза, крепче жмусь к Питу. Я готова стоять так целую вечность, только бы не дать завтрашнему дню вступить в свои права. Сноу уничтожает меня: медленно, мучительно – он отнимает у меня Пита, забирает его, разрывает мне сердце.

–Знаешь, Хеймитч когда-то сказал, что в Капитолии опасно мечтать…

– А у тебя есть мечта? – тихо спрашиваю я.

– Была… – признается Пит. Он трется носом о мои волосы, покрывает их десятком мелких поцелуев.

– Какая?

Чувствую, как объятия напарника становятся плотнее, слышу, как он сглатывает слюну, выдыхает.

– Теперь уже и не важно.

Я не согласна, чуть отстраняюсь и разворачиваюсь в кольце его рук, желая заглянуть в голубые глаза. В темноте они почти синие, глубокие.

– Я хочу знать, – настаиваю я.

Пит мнется, не решается.

– Я мечтал о том, чтобы быть тебе небезразличным и… – у него не получается сказать все сразу. И я сама знаю, как страшно открыть кому-то душу.

Напарник берет мою ладонь, подносит пальцы к своим губам и целует каждый по очереди, очень ласково, очень медленно. Наблюдаю за ним, затаив дыхание, сама не замечаю, как признаюсь:

– Ты мне небезразличен.

Пит слабо улыбается, вытягивает шею и целует меня в лоб. Я смелею: если играть в эту игру вдвоем, то страх можно победить.

– Что еще?

Он качает головой.

– Пит… Скажи мне…

Замечаю беспокойство в его глазах, сомнение.

– Я мечтал о том, что смогу целовать тебя, твое тело. Я мечтал о том, что ты не прогонишь меня, не оттолкнешь…

Не дышу. Я такого не ждала. Колокольчик тревоги внутри меня внезапно заливается трелью: слишком близко Пит подобрался к моим сокровенным мыслям, к тому, в чем я боялась признаться даже самой себе.