Сердце внаём

Эти рассказы повторялись изо дня в день с различными вариациями, с бесконечными деталями, зачастую противоречившими друг другу. Так все было или не так – проверить невозможно. Это навсегда останется в Стелле, и сколько бы вы ни пытали ее, она каждый раз будет придумывать что-нибудь новенькое, под настроение. Парадоксально: импульсивные грубые натуры при всем своем стадном коллективизме являются носителями самого эгоистического начала. Они хотят весь мир заставить плясать под свою дудку и искренне считают при этом, что осчастливливают его. Я боялся возражать, боялся находить противоречия: логика в нашей компании была не в чести. Возомнив себя истинным мужчиной, я почему-то испытывал здесь детскость и беспомощность. Эта женщина выбивала меня из привычной колеи. Какой контраст с Анной, которую Стелла презрительно называла овечкой! Она вообще не произносила ее имени, она всегда иронично говорила: “твоя жена” или “твоя овечка”. И это – Бог его знает, почему – мне очень нравилось. Я получал особое удовольствие при этих словах, а как-то попросил повторить их раздельно и отчетливо. Вот что значит: настоящая женщина! Гарри, одно слово: настоящая женщина. Так мне казалось… И то, что она была рядом, то, что я мог назвать ее моей, то, что она готовила на кухне для меня чай, вызывало во мне нечеловеческий восторг, убеждало лучше всяких кардиограмм в глубине моих превращений. В минуту ласки я был готов на все – на любое безумство, на любой полет. Здравый смысл исчезал куда-то, и я превращался в такого же примата, как и она.

Один ее жест – и я, чего доброго, выпрыгнул бы из окна, замкнул зубами электропроводку или вытворил что-нибудь еще. Об Анне просто забывал. Не то что думал плохо или хотел ей дурного, – забывал – и все. А когда вспоминал, то, признаюсь, настроение портилось – не от моих поступков, а от того, что где-то неподалеку есть третий лишний, который может помешать нашему счастью. Иногда даже зло разбирало – и тогда каждый шаг ее, каждый штрих характера представал совсем в ином свете, и я еле сдерживался, чтобы не разразиться бранной тирадой. Воистину: кого Бог захочет наказать, того лишает разума. Порою я трезвел, протирал глаза и со страхом оглядывался вокруг. Начинал ластиться к Анне, как дитя, говорить нежные, давно забытые слова, которые превратились во что-то пустое, не вызывавшее уже никаких чувств. А она, она! Вся вспыхивала, замирала от восторга, бросала дела и прижималась ко мне, словно четырнадцатилетняя девочка к впервые полюбившемуся парню. Что-то лепетала, просила обращать на нее больше внимания, чаще проводить время вместе. Она говорила, что мы слишком привыкли друг к другу, замкнулись в четырех стенах, нам нужно разнообразить отношения, быть может, вообще сменить место жительства, слетать на лето в Австралию. Бедняжка, догадывалась ли она?

Догадывалась… Я видел это по черным кругам под глазами, по напряженному, настороженному взгляду, окидывавшему меня с ног до головы, когда я появлялся на пороге, по исчезнувшему бодрому тону ее телефонных разговоров, сократившихся теперь до нескольких обыденных слов… Видел, но ничего не мог с собой поделать. Как нашкодивший мальчишка замечает слезы расстроенной матери и сидит в оцепенении, в страхе перед тем, что будет дальше… Единственное, что я мог ей подарить, были ласки, просыпавшиеся во мне в минуты отрезвления. Анна отзывалась всем своим существом и искренне полагала, что это и есть моя подлинная ипостась, а все остальное – нелепый послеболезненный сон, в котором повинна и она…

Я мучился, но чем больше, тем глубже уходил в новую скорлупу. Она казалась мне куда удобней, чем старая. Я вбил себе в голову, что возврата к прошлому нет. Красиво звучало и оттеняло мой героизм, Бог знает лишь, что я именовал прошлым и что – возвратом… Вообще фразы из романов подходят только к романам и только в них смотрятся… Меня охватывали приступы раздражения, настоящие вспышки ярости, которые я снимал встречами со Стеллой. Внушил себе, что они мне необходимы, – и искал их при малейшей возможности. Стелла и не догадывалась, до какой степени я боготворил ее. А если бы и догадалась, то едва ли бы поняла. Она, наверное, стала бы смеяться, крутить пальцем у виска, показывать язык… Истины ради, что там было боготворить? Собственную дурь. Но Стелла тут ни при чем. Да и кто при чем, когда хочется быть мужчиной? Какая цена покажется маленькой? Во всяком случае, не чужая жизнь…