Сердце внаём

Я полностью разделял эту самооценку, но, обязанный сохранять ровную обстановку допроса, бормотал что-то успокаивающее насчет узоров жизни. – «Не-ет, – замотал головой Дик, – это не узоры жизни, это узоры измены, узоры подлости. Как я мог такие слова-то выговорить? Как не прикусил язык? Как не вспомнил ее фигурку, склоненную над порошками, когда я досматривал десятый сон? А вот… Она будто окаменела. Ничего не сказав, вышла в свою комнату и впервые закрыла дверь на замок. Чем она там занималась? Сколько времени провела? Не знаю… Иногда в комнате было мертвенно тихо, иногда раздавался плач, звякала крышка графина, скрипели ящики в столе. Потом послышалось дребезжание телефонного диска, и несколько-то минут Анна, всхлипывая, говорила с подругой – просила сохранить какой-то альбом. И снова молчание, будто в комнате никого не было… Наконец мне надоело это. Вернее, не надоело, а просто стало тяготить своей необычностью, непохожестью на наши стандарты. Привык ведь делать, что хочу, кататься как сыр в масле. А тут суховато стало. “Анна! – постучал я в дверь. – Анна! Ну-ка открой. Открой немедленно!” В комнате не пошевелились. Я затряс ручку и, ей-богу, если бы не боялся привлечь внимание соседей, выломал бы дверь. Такое опасение охладило меня, ибо больше всего на свете я страшился, как бы люди не догадались о моих семейных неблагополучиях. Я и после всех героических боговдохновений, в сущности, остался самим собой: львом с мышиным сердцем. Но зато природа одарила меня, как и многих слабых, изворотливостью, недоступной великанам. Я прижался глазами к дверной щелке. Увы! Кроме тусклого ночника, пробивавшегося из комнаты, ничего увидеть не удалось: скважина была плотно заделана ватой. Я вынул из настольного пенала шариковый стержень и просунул его в щель. Странная картина предстала моим глазам: весь ковер и пол были завалены фотокарточками (какими, я не рассмотрел). На них лежала Анна и старательно сортировала свое богатство: направо-налево. Как заключенных в концлагере (эта мысль рассмешила меня, но я сдержался). “Анна! – снова позвал я. – Чем ты занимаешься?” Она подняла голову и, увидев, что вата выпала, подула на нее. Тампон взвился, подобно мячику, достиг щелки и на секунду опять заслонил от меня живописный интерьер. “Анна! Открой дверь. Хватит валять дурака”. Она, продолжая разбирать снимки, спокойно ответила: “Дик, я все равно не выйду. Это моя комната. Раз я тебе не нужна, иди к той, с которой будет хорошо и уютно”. – “Это моя комната! – заколотил я кулаками в фанеру. – Моя! И квартира тоже моя! Не забывайся, черт побери!” – “Нет, – возразила она. – Это моя комната. За все, что я для тебя сделала, я имею право хотя бы на место экономки в твоем доме. Ты поправился, слава Богу, и теперь можешь заботиться о себе сам”. Я остервенело пнул дверь и плюхнулся на тахту.

Вечером, уже в десятом часу, Анна, словно привидение, вышла в гостиную, безмолвно подала мне ужин и также безмолвно удалилась. Впервые за всю нашу семейную жизнь я мыл посуду сам… Ночью мне несколько раз приходила мысль помириться, но почему-то ни разу не задержалась в уме. В тот момент, видимо, мне в голову мысли вообще приходить не могли – ее посещали лишь вспышки и фантазии. И я твердо решил выдержать характер: ни в коем случае не мириться первым. Что должно устоять – само устоит, чему суждено развалиться – и так развалится.

На другой день я спозаранку стал собираться в гости к Стелле. Мы планировали выгуливать Рекса, идти в кафе, заглянуть к ее подруге, посмотреть в магазине новые туфли… Я нарядился так, как научился наряжаться за последние месяцы – под мужчину. Обязательно до огня начищенные ботинки, кричащий галстук (довольно безвкусный и потому, вероятно, любимый Стеллой), обязательно припудренное лицо и легкий запашок одеколона. При совершении туалета я даже слегка насвистывал (так, говорила Стелла, поступал Олсоп, одеваясь по утрам). Анна не выходила из комнаты, дожидаясь моего ухода, но прямо перед ним она вышла в коридор, коротко взглянула на мой сатирный вид и отвернулась. Именно не ушла, а отвернулась. Откуда мне было ведать, что все это значило? Собственно, углублять ссору мне уже не хотелось: вспышка миновала, и ее место заступили сознание и рассудительность. В глубине души я понимал, что разрыв обернется катастрофой прежде всего для меня, что вся устроенность, вся налаженность, все житейское тепло уйдут из этих стен вместе с Анной. Что без нее мой дом покинет Дух Жизни. Покинет! И ведь вот он сейчас здесь – стоит, дышит, смотрит. Коснись – и он в ладони. И пустота – и никого. Ты свободен, делай, что хочешь. Но хочется плакать… На несколько мгновений Бог задержал Час Несчастья, дал мне устоять на краю пропасти, а я, безумец, не воспользовался Его милостью. Прыгнул в пропасть, да еще пнул с размаху по протянутой руке…