Сердце внаём

Это ощущение было настолько сильным, всеохватывающим, что я прошел в ее комнату, ту комнату, которая вчера стала местом ее последнего ночлега. Удивительная чистота царила здесь: никаких фотографий, никаких бумаг. Все куда-то исчезло – перешло к тому, кто достоин владеть им, кто не станет глумиться над памятью… Аккуратно застелена кровать, протерта пыль на серванте, на книжных полках. Когда-то, сразу по переезде сюда, Анна красила их, чтобы придать комнате свежий, домашний, праздничный вид. И он остался таким, этот вид, – свежим, домашним, праздничным. И было прохладно и уютно в этой одинокой, мертвой комнате. Вдруг что-то мягкое, шелестя, коснулось моей руки, и, обернувшись, я увидел… сложенную вдвое записку. Я зажмурил ресницы и потряс головой, чтобы отогнать галлюцинацию, но, открыв глаза, обнаружил бумажку на месте. Красивым “писарским” почерком сверху было написано: “Дику”. На другой стороне бежали строчки: “Милый мой, дорогой мой Дик! Ты прочтешь это письмо, когда меня уже не будет рядом. Ты прочтешь его в одиночестве, и у тебя будет много времени, чтобы подумать о нем. У тебя будет целая жизнь, чтобы решить, правильно или неправильно я поступила. Я ни в чем не обвиняю тебя, ни в чем не хочу упрекать. Годы, проведенные с тобою, были лучшим временем моей жизни. Я всегда думала о них с благодарностью, даже под конец, когда ты так изменился. Я не жалею, что сошлась с тобой, что повисла у тебя на шее, что вошла к тебе в дом, откуда уже ухожу в небытие. Но лучше так, чем всю жизнь просидеть над чужими диссертациями и, раз проснувшись, увидеть себя глубокой, изможденной работой и одиночеством старухой. Если бы не ты, о чем было бы мне вспоминать, о чем жалеть, во имя чего жить? Спасибо за все! За все, за все. Я говорю это, не лукавя, не играя перед смертью в жмурки. Я говорю это от чистого сердца и желаю тебе всего наилучшего в жизни. Я желаю, чтобы жизнь твоя была по-настоящему счастливой, по-настоящему полной и чтобы в минуту радости или веселой вечеринки ты иногда вспоминал, что в твоем здоровье, в твоем счастье есть доля и моего участия, искорка и моего тепла. Ты любишь другую, и, должно быть, она любит тебя: иначе зачем бы ты целыми днями пропадал вдалеке от дома, заставляя меня тосковать одну? Зачем бы ты разговаривал со мной так, как в былые годы не позволил бы себе разговаривать даже в миг подлинного раздражения? Я старалась угодить тебе во всем: возможно, я не сумела этого, возможно, другая сделает лучше, будь счастлив с ней – я освобождаю тебе дорогу. И в минуту крестных моих мук, стоя обеими ногами на Голгофе (Дик, Дик! приди же, приди, ведь окно раскрыто настежь, и по комнате гуляет холодный ветер), я мыслями обращаюсь к одному Богу: мне ничего не надо, пусть Он даст счастье тебе. Пусть твоя жизнь длится как можно дольше, и пусть в памяти твоей хоть крошечное, едва заметное место занимает мой грешный, несчастный образ. Я оставляю тебе стихи, когда-то подаренные мне. Теперь они уже не мои. Они снова принадлежат тебе. Ты можешь их переписать и подарить другой. И никто не узнает об этом, Дикки, только двое: ты и я. А ей, наверное, будет очень радостно и сладко, так же, как когда-то было мне. Ну, прощай, милый, ты так и не пришел, а я уже замерзаю. Я все время писала о тебе, а под конец вспомнила о маме, и мне хочется почтить ее память – она вырастила меня совсем в одиночку. Прощай, Дикки, не поминай лихом. Я подписываюсь девичьей фамилией: твоя жена Анна О’Далли. Еще раз: будь счастлив…”