Сердце внаём

Похороны были назначены на понедельник. Я специально выбрал такой день, чтобы собрать поменьше зевак. Родителей уговорил не приезжать, да они и сами не очень рвались, так как мать сразу стала жаловаться на головную боль, а отец, ухватившись за удобный предлог, посетовал, что столь печальное зрелище может вывести маму из равновесия. Идти за гробом вызвались несколько соседей, а не пригласить Риту было бы святотатством. Таков был предполагаемый список участников процессии, и, правда, в поданном к моргу автобусе разместились именно эти люди. Но представьте себе мое удивление, когда, поднеся гроб к раскопанной могиле, мы увидели около нее молодую, хорошо одетую женщину с девочкой лет пяти. “Что вы ищете тут?” – спросил я ее. – “Здесь хоронят миссис Анну Грайс?” – “Да. А кто вы такая?” – “Я – ее сестра, сэр. А это, – она показала на ребенка, – ее племянница”. Я торопливо всмотрелся в лицо женщины и, признаться, сразу нашел сходство с Анной. Сверх того: они выглядели как двойняшки, да и речь дамы с явным акцентом тоже наталкивала на немалые сравнения. “А вы, сэр, ее муж?” – “Да, муж”. – “Давно хотела с вами познакомиться”. – “Ну, что ж…” – “Вот и познакомились…”

Я отвел глаза, но потом, чтобы как-то разрядить обстановку, поинтересовался: “Откуда вы?” – “Из Дублина”. – “Из Дублина?!” – почти прохрипел я. – “Да, из Дублина, – спокойно отвечала она. – Почему вас удивляет это? Анна тоже из Дублина, и она всегда приезжала к нам в отпуск, нянчилась с Кларой. Только в последние годы перестала приезжать, – женщина пронзительно посмотрела на меня исподлобья. – Я все время твердила ей: не уезжай, на чужбине не будет лучше. И мама говорила. «Нет-нет, я должна помочь семье – буду присылать деньги». Помогла… Она заплакала и вытащила платок. Я стоял, потрясенный и видом новой родственницы, и ее рассказом. Окружающие с любопытством вслушивались в наш разговор. Ирландский акцент, слова об Анне взбудоражили их не на шутку. Стояла такая же тишина, как тогда во дворе… “Ну, хорошо, – пробормотал я, видя, как к нам уже направляются могильщики, – а как вы узнали о месте, времени похорон, о самой смерти?” Дама неопределенно пожала плечами: “Какая вам разница?..”

Перед тем как опустить гроб, с него сняли крышку. Лицо Анны было старательно подретушировано, наиболее страшные кровоподтеки смягчены гримом, волосы откинуты назад, как она носила всегда. Вообще все лицо, весь облик ее были гораздо строже, чем при жизни, и, глядя на нее, трудно было поверить, что эта женщина была источником нечеловеческого всепрощения, равно страдалицей и заступницей. Сестра словно угадала мои мысли. Не отнимая платка от лица, она прошептала: “Ты была настоящей христианкой. Настоящей, каких теперь мало. Всю жизнь свою провела по заветам Спасителя и только смертью преступила закон Его!” Я не выдержал и, зарыдав, опустился на колени. Могильщики заколотили гроб, продели под него веревки и стали опускать в яму. Он лег сразу, даже поправлять не пришлось. По крышке гулко застучали комья земли. Люди застыли с опущенными головами. И вдруг среди молчания прозвучал звонкий детский голос. Он говорил на чужом языке, но был понятен всем смыслом нехитрого вопроса. “Мама, там – тетя Анна?” – “Да, доченька, тетя Анна”. – “А почему она все время лежит?” – “Она умерла, доченька”. – “Умерла? Она уже не встанет?” – “Нет, никогда не встанет”. Женщина бросила на меня полный отчужденности взгляд и, подхватив ребенка, быстро зашагала к шоссе…

Что мне было делать, Гарри? Что делать? Я не мог ни с кем общаться, не покупал газет, не слушал радио. Меня воротило от одной мысли, что можно думать о чем-то другом, кроме ее смерти. А мысли о ней вызывали жуткую боль. Я иногда жалел, что не умер в один из инфарктов, не дожив до всего этого, не видя его, не ведая о нем. О, насколько был бы я счастливее! В дни после похорон образ Анны преследовал меня на каждом шагу. Я думал о ней, звал ее, заклинал. Я оправдывал ее и тут же осуждал. Осуждал и тут же оправдывал. Я никак не мог вынести окончательный вердикт. Осудить – значило бы надругаться над ее памятью. Оправдать – значило бы покарать себя. Боже правый! Я полагал, что можно словесными увертками оградиться от адовых мук. Я полагал, что можно раскладкой “за” и “против” понять огромную человеческую трагедию. О, наивность! Я ведь и сейчас умом еще не решил, кто из нас прав. А сердцем… Сердце давно отстучало приговор. Не знаю, где мне найти палача…

Домой я заглядывал редко. Квартира стала ненавистной, вид открытого окна бросал в дрожь, а мимо того места я просто не мог ходить. Закрывал глаза. Родители требовали моего переезда к ним, твердили о необходимости развеяться, сменить обстановку. Но ехать я не хотел: меня коробило ожидание нотаций и причитаний, картины детства живо вставали в памяти, и я чувствовал, что начинаю внутренне ненавидеть мать…