Сердце внаём

«Да, но не опасаетесь ли вы, – я замечал, как моя фантазия воспаряет вместе с разглагольствованиями подвыпившего экспериментатора, – что увеличенный гомункул-донор и его реципиент – две капли воды – могут быть элементарно перепутаны… ну, как короли во французских преданиях?» – «Друг мой, – снисходительно улыбнулся Вильсон, – вы перезанимались аналитикой. Имеется, во-первых, рентген, имеется, во-вторых, здравый взгляд врача, который сразу различит зрелого человека и новорожденного младенца, каким бы ростом тот ни обладал. А в-третьих… В-третьих, исключения случаются, но путаница законом быть не может. Ха! – он рассмеялся. – Человек – штука хитрая. Справедливо рек старина Бергсон: он и животное, он и мистик. Ему только дай. Появятся заказы и попикантнее. От стареющих, но энергичных дам на молодых любовников. Или от пожилых крепышей – на юных красоток. Вы же сами говорите: гомункулы вберут в себя жажду жизни, красоты, наслаждений». – «Так что, живых людей мало? Зачем эрзацы?» – «О! С живыми всегда сложности. Она хочет – он не хочет; он догоняет – она убегает. Впрочем, иногда спотыкается… Мужчинам, конечно, легче. Женщины будут обращаться чаще. В очередь вставать. ”Подайте страждущей сиротинушке instrumentum vocale[6] в постель!” – Он опять плеснул себе вина. – Чувства, чувства… Здесь не угадаешь. Зато вот с интеллектом… Мы выведем сорт мыслителей, отделим их от остальных и заставим служить науке. Целые исследовательские институты с гомункулами-сотрудниками! А в качестве подопытных свинок – те же гомункулы из плебеев. Нереально? Вздор! Вы прекрасно знаете, что, например, рабство Нового времени, в отличие от античного, имело сплошь расовый характер и возникло не из одной охоты за мускулистыми парнями. Продавали ведь африканские князьки десятки своих соплеменников за ящик рома, за стеклянные бусы, за ржавое ружье. Каков процент такого торгового элемента в негритянских поселениях по всей Америке – от Больших озер до Огненной Земли? Кто подсчитывал? Кто возьмется утверждать, что было бы, если бы чернокожие вожди отказывались от добровольных впрыскиваний в испанскую, португальскую и английскую периферии? Из-за чего бы тогда вспыхнула Гражданская война в Штатах? Революция в Бразилии? Я не кажусь вам чуточку фаталистом, господин Бланк? Или – как ныне модно выражаться – детерминистом? Вы, чего доброго, мне, старику, марксизм навешаете… Эх, людская близорукость! Мы дадим сверхгомункулам условия для плодотворной работы, организуем их личную жизнь. Разве это регресс? Еще средневековые социалисты – тот же Кампанелла – высказывали идею о положительном вмешательстве государства в семейный быт мыслителя. Ну, в плане подыскания ему подходящей пары».

«Там совсем иное, – пытался отбиваться я, вспоминая юношеские чтения и лекции Карского. – Кампанелла конструировал модель общества на гуманных началах, а не на основе рационального рабовладения». – «Неважно, – в который раз отвел мои аргументы Вильсон, – важно, что он подал мысль. А практическое применение ей дадим мы в духе времени и системы. В духе нашего духа… Удобная миниатюрная квартирка, комфортабельная кухня, ванна, спальня с гардинами, цветочки… Усталого мужа науки встречает ласковая лилипуточка, вешается ему на шею, накрывает ужин. За ней – целый выводок лилипутят, будущих светил и корифеев, наперебой тычут счастливому отцу свои пятерочные дневники, хвастают успехами в школе. Идиллия! А их королю или президенту – кого они там выберут – мы предоставим дворец и гарем красивейших наложниц. Можно выковать и новое дворянство с поместьями и крепостными, со своей геральдикой, с родовой спесью, с посвящением в рыцари.

А-а! Есть в улье матка – будет и мед. И муравейник – поставщик спирта – образцовое государство. Со строгой иерархией власти. Когда речь заходит о выживании – не до стеснений. На эту идею, признаюсь, натолкнула меня живопись. Да, живопись, с которой я знакомился в европейских музеях на континенте. Веласкес, Веласкес… Ты – творец моих фантасмагорий! ”Труанес” поразили меня – сначала как зрителя, потом как ценителя, потом как ученого. И вот тут-то возникла мысль – не мысль, мысленный пунктир, первая ласточка моей будущей теории. Домой я вернулся с целыми конспектами набросков. Вроде все там предусмотрено. Лишь бы, – голос его посуровел, – лишь бы эти твари не набрались большего ума, чем мы сами. Лишь бы остались однобокими – даже в гениальности. Как полоумный художник, рисовавший одних кошек, – кошачий Рафаэль. Иначе…»