Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть 2

– Молодец, – Сфагнас никого расстреливать явно не собирался. – Как, пойдешь ко мне? Капрас, ну зачем вам сразу два клирика?

– В корпусе двенадцать тысяч человек.

– И все молятся? Понять бы еще, сколько нам до подхода резервов держаться! На одних оливках далеко не уехать…

– Исходя из того, что еще остается на тарелках, – отец Ипполит внезапно улыбнулся, – мы можем поднять еще два тоста.

– Лучше подождем, – Лидас обвел глазами стол, который сочли бы убогим не только кагеты и губернаторы, но и Турагис. – Кэналлийского Ворона вживую даже наш маршал не видел, а ваш монах сподобился. Рассказывай, а выпьем потом.

– Пьетро, вы видели Ворона? – не выдержал Карло. – Я не знал.

– Если б меня спросили, я бы, само собой, ответил, – еще не монах отнюдь не казался смущенным, – но герцог Алва далеко. После него я видел слишком многое, в том числе и бунт, и разбойников на берегу Рцука.

– Такое и мы видели, – Лидас откинулся на спинку стула, – это не интересно… Маршал, не серчайте! В Паоне о похождениях святого Оноре болтали, когда вы пытались воевать в Фельпе, но о том, что брат Пьетро болтался при святом, я не знал, пока не перекинулся словечком с епископом. Он, кстати говоря, жаждет, чтобы при мне состоял не подверженный обморокам клирик, но принудить агарисца, хоть Агарис и разнесли, не может. Разные ведомства – они и в церкви разные.

– Я тоже не могу принудить, – подтвердил Карло, предпочитавший сохранить при корпусе не столько клирика, сколько врача. – Значит, вы видели Ворона? Мне не довелось, нашу капитуляцию принимал Савиньяк.

– В нашей встрече нет тайны, – словно бы извинился Пьетро, – но противникам Талига рассказ об этом человеке может быть неприятен, хоть он и способствует смирению гордыни.

– В таком случае, – не сдержался отец Ипполит, – пусть кэналлиец встретится с Орестом.

– С божественным Сервиллием!

– Не сегодня! – то ли рыкнул, то ли взмолился Карло. – То есть давайте без ссор, мы собрались не для этого. Пьетро, рассказывайте. Уверяю вас, меня это не заденет…

– Еще бы, ведь с Коллегии за Фельп уже спросили, – легат подмигнул и захрустел последним дардионом[6]. – То есть и за Фельп тоже. Так что там Алва?

– Кэналлиец не любит смерть и считает усталость от жизни разновидностью безумия. Я не видел, как он убивает, но слышал, как он поет. Эти песни рассказали бы о герцоге больше моего, они долго меня преследовали…

– Ну так спойте!

– Я дурной певец, – признался Пьетро, – к тому же песни герцога Алва при всей красоте лишены благочестия.

– Не беда, – отмахнулся Карло. – Отец Ипполит, позволите?

– Если они не оскорбляют Создателя и ваших чувств, господин маршал.

– Первая была на кэналлийском, – негромко уточнил Пьетро, – позднее я узнал, что певец просит свою струну звучать вечно. Вторую герцог перевел на талиг…

– Сам? – живо уточнил прибожественный, и Капрас вспомнил, что Лидас вроде бы балуется пером.

– Насколько я понимаю, Алва переводит сам. Я боюсь нанести ущерб красоте, меня, как и всех послушников, обучали пению, но оно не стало моей сильной стороной.

– Лечить вообще-то важнее, – утешил Карло одновременно с отцом Ипполитом, само собой, напомнившим еще и о долге перед Создателем и слабейшими из детей Его.

– Так что за песня? – Лидасу не требовался ни врач, ни Создатель. – О чем?

– Сперва мне казалось, герцог что-то оплакивает, потом я стал думать иначе. В том, чтоб назвать ночь ночью, а холод – холодом, нет ни жалобы, ни вызова…

– Не объясняйте, – легат оттолкнул опустошенную тарелку и водрузил локти на стол. – Пойте…

– Судьба моя

,

– покорно завел клирик, —

звездный иней,
Звезда над дорогой дальней,
Звезда над долиной синей,
Звезда на холодной стали…

Пел Пьетро не лучше, чем Карло знал талиг, но и не хуже. Маршал вслушивался, пытаясь уяснить, о чем речь, не понимал, и все же цыкнул бы на любого, кто вздумал бы жевать или переспрашивать; молчали, однако, все.

– Мой друг, я в Закат гляделся,
Звездой летя в бесконечность…

Все они туда глядятся, чего уж там… Потому и слушают. Отец Ипполит беззвучно шевелит губами, будто повторяет, Лидас замер, подперев подбородок и широко распахнув подведенные на гвардейский манер глаза, Агас поставил бокал и закусил губу.

Горят свечи, догорает год и с ним жизни, тысячи жизней, но некоторые еще можно сберечь. Если остаться не только на зиму… Три безголовых по сути провинции, Гирени с деткой и… вцепившиеся в железо прозрачные женские руки.

Струна моя, лунный холод,
Луна в глазах лошадиных,
Луна, вошедшая в город,
Луна над мертвой маслиной…

Над мертвыми обозниками, мертвой мельницей, мертвым аббатством. Над Белой Усадьбой, где уцелели лишь серая кошка да лебеди с подрезанными крыльями. Везде эта луна, чтоб ее!

– Мой друг, я луною призван…

– Я выйду, – отец Ипполит поднялся. – Это слушать невозможно!