Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти

Пытаясь забыть о спутнике, Чарльз уставился на Рене Эпинэ. Белокурый не хуже Савиньяка маршал, скрестив руки на груди, наблюдал за сраженьем. Рядом адъютант держал оседланного коня. Странно, что художник изобразил не знаменитую атаку, а ее ожидание...

— ...невежды в восторге! Дурно исполненная банальность...

— Вот уж нет! — возмутился Чарльз, но Понси кричал о чем-то, не имеющем отношения ни к Двадцатилетней войне, ни к нынешней. Кто-то что-то сочинил, кто-то об этом что-то сказал, кто-то кого-то вызвал... Из-за писанины?

— Я ответил им вызовом! — кипятился корнет. — Всем троим! Я никому не позволю в моем присутствии оскорблять великого Марио...

Марио Давенпорт не знал, его тянуло просто побродить среди помнящих пораженья и победы клинков, коснуться кирасы Ги Ариго, постоять перед такой не парадной картиной. В Старом арсенале было как-то по особенному спокойно... Было бы!

— ...утратили смысл и способность к развитию... Если разобрать эту чушь, станет очевидно... — К Леворукому! В разборе чуши Чарльз не нуждался, как и в спутнике. Таком. Трофеи нужно осмотреть как следует, в обществе Понси это невозможно. Чарльз кинул последний взгляд на еще не повесившего Пеллота Эпинэ и рванул к выходу.

— Вы не больны низкопоклонством перед хламом, — возвестил догнавший капитана корнет, — как и я! Презренней обожествленья ржавого железа лишь обожествленье пустоголовых кокеток! Великий Марио ниспроверг нелепый обычай посвящать размалеванным кускам плоти жар своей души, воспев истинные ценности. Одиночество. Гордость. Презрение к вызывающим похоть вертихвосткам и бездарным невежественным глупцам. Это звучит в каждой строфе...

— Благодарю за прогулку! — рыкнул Чарльз. — К сожалению, я должен... подготовить маршалу Савиньяку карты.

Корнет остановился и часто заморгал. Будь бедняга потолще, он бы напомнил обиженную сову. Давенпорт ощутил укол совести и промешкал, это стало его второй ошибкой.

— Я служил под началом Рокэ Алвы, — возвестил Понси. — Это великий человек, но я не склонял головы и перед ним!.. Мы ссорились, мы не понимали друг друга, мы стали соперниками в любви, но рожденный для одиночества всегда узнает родственную душу за забралом ложных улыбок и горьких дерзостей! Эта женщина, не стану называть ее имени, не стоит вражды. Я посвятил маршалу Алва стихотворный триптих. Не скрою, я писал сразу о нем и о себе. Те, кто выше толпы, смотрят одними глазами. Маршал Савиньяк такой же, я это понял сразу. Холодный, полный затаенной боли...

— Господин Понси, я не намерен... обсуждать достоинства господина маршала.

— Вот оно! Вы боитесь заглянуть в бездну, потому что понимаете свою несвободу, свою обыденность. Вы, герой и храбрец, не отступивший перед полком узурпатора, отступаете перед величием одиночества. Так звери бегут от грозы, так...

— Простите, мне надо идти.

— Я провожу вас!

— Догорают багровые свечи, — длинная рука взмыла вверх и сразу же пошла вбок, Чарльз увернулся и ускорил шаг, —

Я один в темноте бурной ночи.

Мой оскал беспощаден и вечен,

Мне нет дела до мнения прочих...

Капитан понял, что это и есть триптих и его придется слушать. Протестовать было бессмысленно, а Понси не отставал. У него были длинные ноги и, видимо, отменные легкие, так как корнет умудрялся бежать кентером, выкрикивая на скаку вирши и даже не думая задыхаться.

— Я отринул Любовь, Честь и Дружбу, — орал Понси, и встречные офицеры смотрели на Чарльза, не скрывая усмешек, —

Ворон выше никчемных терзаний,

И никто мне навеки не нужен...

Я — тот зверь, что не просится в стаю.

Лестница, на которую они выскочили, была крутой, но поэт ее словно бы и не замечал, все повышая и повышая голос:

— Я один. Я силен и свободен,

Я любуюсь на винное пламя...

Может, это в самом деле было великим, Чарльз ничего не понимал в поэзии и понимать не собирался. Он хотел добежать до адъютантской, схватить первую попавшуюся карту и уткнуться в нее, лишь бы прекратилось это вытье. Другого способа избавления капитан не видел, не убивать же человека только потому, что он навязчив. И вообще надо думать, почему умные люди тебя удерживают, и не уходить с кем попало. Правильно детей пугают чужаками. Незнакомец может оказаться не только шпионом, предателем или закатной тварью, но и поэтом, и тогда он станет читать стихи. Громко, настырно, беспощадно...

— Смерть чужая с мечом моим бродит. — В конце коридора все отчетливей виднелась дверь в адъютантскую. Споро же они добежали!

— Смерть моя на тропе поджидает...