Серебряная клятва

Хотя он ведь помнил много странного о делах этой семьи. Помнил, например, как Сира, привставая на цыпочки, чтоб дотянуться к его уху, грустно и сердито шептала: «Снова твой учитель приходил. Бедная Рисса плакала, а царь кричал на нее». А Грайно… что о Риссе говорил он? Да ничего такого, Хельмо и не лез особо, видел лишь порой, как Грайно грустно перебирает украшения в огромном ларце. Спрашивает вроде в шутку: «Может, подарим что царице? Смурная она, я виноват». И Хельмо, зная, что на «Почему ты-то?» ответа не будет, просто подцеплял из ларца какой-нибудь сапфировый перстенек, или подвеску-птицу, или еще что, но Грайно его выбор никогда не одобрял. Дарил ли что-то сам?

Снова дядя тихо, даже мягко засмеялся. Взор же его опустел, там появилась уже другая, далекая, болезненная тоска. С такой он скрывал что-то в детстве, поясняя: «Мал еще».

– Твоя Имшин думала, я Злато-Птицу подослал? Дура, как есть… Я-то чуял, что без Грайно не станет лучше. Беда-то не в нем, он только вещь, такая же вещь царя, как и все мы.

– Из-за вещей не убивают! – выдохнул Хельмо.

И не сходят с ума так, что все вокруг начинают умирать.

– О нет, из-за них как раз чаще всего, – усмехнулся дядя. – Взять хотя бы эту Смуту, чем земли – не вещь? Но особенно смешно, когда одна вещь, возомнив что-то о себе, вдруг берет и убивает другую, правда? А хозяин потом и ее саму – в огонь, в огонь…

Что-то плеснуло в омуте, затрепетали дальние цветы. То ли гул, то ли вой пронесся под сводами, и у Хельмо опять застыла кровь в жилах. Засиявшая луна осветила черную рябь, и каменные плиты, и усталый лик Хийаро. Дядя окончательно отвернулся, более, видно, не желая тратить свое время на Хельмо. Выдохнул:

– Вернись ко мне, мой мальчик. И правь, я все тебе отдам.

Хельмо не успел помешать: дядя мягко столкнул Тсино вниз. Без плеска и шума вода сомкнулась, стала еще чернее, вместе с телом поглотив разом все лунное сияние. Застыла, помертвев, как то, что приняла в себя.

– Нет! – Хельмо очнулся, бросился к омуту.

Дядя, мгновенно вскочив, заступил ему путь, схватил за плечи и оттолкнул. Хельмо ринулся опять, хотел ударить, но не смог, увидев искаженное горестным безумием лицо и красные, воспаленные глаза.

– НЕ СМЕЙ!

Занесенная рука замерла, с губ слетело все такое же жалкое: «Одумайся…» Но оскал стал лишь шире и злее; скрючившись, пальцы схватили Хельмо за рубашку, и он на мгновение оцепенел от яростного крика:

– Все испортил! Больше не испортишь!

В тот же миг дядя сам ударил его под ребра. Дух вышибло, вся боль – от старых ран и отравы, от кровопускания и полета – вернулась разом, захлестнула и оглушила. Оседая на колени, Хельмо попытался глотнуть прохладного воздуха. По щекам потекли слезы, от второго удара хлынула из носа кровь.

– Больше… не… испортишь, – исступленно повторил сквозь зубы дядя, нависая над ним. Лицо плыло у Хельмо перед глазами, но наудачу он вытянул руку, шепча:

– Вытащи Тсино. Не надо. Не…

– Как котенка!.. – Последним ударом дядя сбросил его в омут. В тело впились тысячи холодных игл, и Хельмо потерял дар речи. – Клянусь!..

Вода сомкнулась коконом и зашумела в ушах. Одной рукой его держали за горло, другой – за волосы и трясли, мотали. Не удавалось ни разжать, ни даже ослабить хватку, одежда тянула ко дну. Два раза Хельмо все же выныривал и видел еще сильнее исказившееся лицо дяди, пылающий взгляд, вздыбленные волосы. Ловил обрывки брани:

– Ты-то не встанешь, не позволю… я тебя здесь только убью, а зарою на дороге…

Захлебываясь, теряя рассудок, он хотел ответить: «Как угодно, когда угодно, только… только прекрати». Но язык не слушался, кровь мешала дышать, сознание пропадало рывками, а боль и холод отзывались судорогами в мышцах, тошнотой, звуком лопающихся в голове колоколов. И только вода жалела, утешала. Сладко шептала, баюкала, обволакивала желанной, необходимой тишиной. Ласковая, как мать. Ласковая, как смерть.

«Зачем противишься? Зачем бьешься? Зачем сердце так надрывается? Спи…»

Тело все сопротивлялось. Еще на миг удалось вырваться на поверхность. Шепнуть:

– Пожалуйста, не делай зла.

«Больше никому, кроме меня».

Его опять встряхнули и ударили лбом о каменную кладку. В наползающей мгле расплылось яркое облачко крови. От помутившегося взгляда ускользнул последний блик луны, и, покоряясь, Хельмо посмотрел вниз, в поднимающуюся к нему черноту. Она дышала и казалась непроглядной. Лишь очередное чудовище, которое он не победил.

«Прости меня, Тсино. Тебе не дадут умереть». Он сдался.

Если бы он мог, сказал бы дяде главное, последнее. То, в чем никогда никому не признавался, даже себе. Простое: «Я ведь учился доброте у тебя».

Он понял это не сразу, да и задумался не так давно. Когда его собственная доброта стала кидаться в глаза Янгреду; когда тот однажды спросил напрямую: «В кого ты такой?» Тогда Хельмо лишь напомнил: «Я сирота, не знаю. Наверное, с Грайно брал пример». Но позже ответ все же нашелся, нашелся… не далее чем пару дней назад и оказался очень простым.