Серебряная корона

Ехать в больницу Мона отказалась. Она ничего не хотела рассказывать. Даже Свее. Пусть Свея думает что хочет. Да и как все объяснишь? Все произошло точно так же, как в тот раз, когда она украла у Ансельма деньги на конфеты: она заплатила слишком дорого за то, чтобы ее заметили. Вместо прежних прыщиков от комариных укусов у нее появился пышный, привлекающий внимание бюст. Бедра округлились. В общем, теперь ей было что предложить, причем задаром, и Арне тому доказательство. Мона, считали все, не из тех, к кому не подступишься. Она чувствовала на себе потные шарящие руки, все более требовательные. Раздевалась под масляными взглядами, показывая грудь. Все ради капельки тепла и одобрения. А потом, беззащитная, видела, как парни многозначительно переглядываются, заводя глаза к небу, слышала их перешептывания. Глумливый шепоток крался за ней, полунамеки, редко переходящие в откровенное: «Шлюха, подстилка, потаскуха».

Однажды у Хенрика была вечеринка, когда его родители уехали на материк. Парни позвали Мону показать ей кое-что на сеновале. Мона с неохотой поддалась на уговоры. Хенрик не пошел, остался в кухне с двумя девушками, которые учились в гимназии в Висбю. Они спорили о достоинствах и недостатках ядерного топлива. Мона выпила, в самогонке недостатка не было. Она надеялась, что Хенрик захочет с ней поговорить. Он был не как все остальные. Это и пугало, и привлекало ее. Она фантазировала, как они доверительно друг с другом разговаривают. Он бы положил руку ей на плечо, показывая, что другие не входят в их круг. Она бы говорила только умные вещи, слова, полные знаний и мудрости. В ее мечтах на его лице было написано уважение и обожание. Действительность оказалась другой…

Когда она встала в дверях, Вильхельм подошел сзади, обнял ее за грудь и повлек за собой. Почему бы и нет? Что она могла сказать о ядерном топливе? Мысли вязли в алкоголе. Она слишком поздно увидела ухмыляющиеся рожи парней, слишком поздно поняла, что случится там, в сене. Она была такая пьяная, что им не пришлось даже держать ее за руки. Перед ней проплывали потные, возбужденные рожи. Толчки пронизывали тело, а у нее не было ни сил, ни желания сопротивляться. Голоса вокруг бормотали, смеялись, отдавались эхом в расплывающемся тумане боли и тяжести. Затем пришла темнота.

Утром Хенрик нашел ее на сеновале в полубессознательном состоянии. Ее вырвало на новую белую блузку и новую юбку. Мона сжалась от стыда и закрыла лицо ладонями: не хотелось, чтобы он ее видел.

Он сел рядом, поговорил с ней, но к ней не прикасался. Затем помог спуститься по лестнице. Голова раскалывалась, мутило так, что ноги подкашивались. Ступенька за ступенькой, балясина за балясиной, он свел ее с сеновала. Между ног у нее горело огнем. Хенрик словно не видел, что у нее по ногам течет белая липкая слизь. Но она успела заметить гнев на его лице, прежде чем перед глазами потемнело и она упала на цементный пол без сознания.

Потом ему удалось поднять ее и пройти с ней через двор в дом, в ванную комнату. Она закрыла за собой дверь и долго смотрела на свое отвратительное лицо в зеркале, ей хотелось кричать. Вот тогда она и решила умереть. Но так легко ей не отделаться. Когда ее вырвало, противозачаточная таблетка выскочила наружу и она забеременела.

Несколько лет спустя в магазине она услышала историю, что парни тянули жребий, кому считаться отцом. Жребий вытянул Вильхельм. «Я женюсь на деревенской потаскухе», — объявил он всем и каждому. Хенрику она не могла смотреть в глаза несколько лет, обходила его стороной, чтобы только не встречаться. С Вильхельмом было по-другому. Они оба из одного теста. В его обществе позор казался не таким уж и страшным. Он ее и побить мог иной раз, но Мона считала, что это лучше, чем сочувствие, легче, чем ощущать себя человеком второго сорта.

А потом Хенрик купил соседний двор. Пригласил их смотреть телевизор, и других соседей тоже. Как будто никакого позора не было. Странный он, Хенрик.

Мона выпустила скальпель из пальцев. Он упал на табурет, потом на пол. Помедлив, она подняла его и вскрыла область укуса. Вид у разреза был мерзкий. Крови вышло меньше, чем она думала. Ей казалось, что змеиный яд желтый и что его можно выдавить. Наверно, следовало сделать что-то другое. В старину яд отсасывали. Но это не слишком благоразумно, с учетом того, сколько бактерий обитает в полости рта, думала Мона, вдевая суровую нитку в иголку. Без очков она видела плохо, а они так и остались лежать у телевизора. Словно она не посмела к ним притронуться, как и ко всему тому, что имеет отношение к вечеру, когда умер Вильхельм. Одежду, которая была той ночью на ней самой, Мона сожгла в печке — и платье, и кофту, и даже белье.

Собравшись с духом, она проткнула иглой кожу и стала стягивать края раны. В этой боли было своеобразное наслаждение: в некотором смысле притуплялось чувство вины. Ведь если Мона так наказывает себя сама, то, может, теперь судьба не будет бить ее так сильно? И преступление отчасти уравновесится наказанием?