Серебряная пряжа

Только Захарка из оврага поднимается, а навстречу ему Дарвинский с серебряной тросточкой, в сюртуке аглицкого сукна нового покроя и в шляпе. Идут, у обоих, как у быков, глаза кровью налились, один другому дорогу не уступает.

— Сворачивай, фунт с походом.

— Нет, ты сам сворачивай, короткий аршин!

Остановились, и такое началось у них, хоть святых выноси.

— Захребетник ты, о-что, плутней живешь, чужих мастеров к себе сманиваешь. Вы и бога не побоялись, а людей чего бояться вам, твой дед Ильинску церковь обокрал! — кричит Захарка.

А Дарьинский ему:

— А твой-то и хлеще, купца, на дороге убил! Это похуже кражи!

Сказал да и пошел. И так-то ли растревожил горячего Захарку, словно горсть крапивы ему за пазуху положил.

Чай, с полчаса стоял он над оврагом да во всю глотку Дарьинского пропекал, чтобы подальше слышали.

Стал Филарет у Дарьинского по-своему краску варить поднебесную, свои манеры вырезать, красить по-своему. Году не прошло, — оптовики зачастили к Дарьинскому, не ждут, когда хозяин привезет, сами едут, задаток вперед выкладывают. На виду у всех Дарьинский в гору пошел.

А Захарка топчется на одном месте. Тут он понял — кого лишился, да поздно спохватился.

Идет раз Захарка с фабрики после дождичка, а над фабрикой лентой семицветной радуга повисла. Гожа лента — и заныло сердце у Кокушкина: Филаретовы ситцы припомнились. Глянул с пригорка за забор, на дарьинский двор, а там на вешалах шелковая полоска сушится — Филаретово старанье. Вешала высокие, от карниза до земли ленты свесились, словно в морской порт корабли со всей земли под разными флагами причалили. Ветер ленты полощет. Радуга на небе цветиста, а шелковая-то полоска и того лучше. Тут через Туляковский мост едет оптовик купец Веревкин, — он прежде ситцы закупал только у Захарки, а тут мимо его склада проехал.

Захара так и затрясло. Веревкин и тот уж мимо катит.

— Господи, хоть послал бы ты гром-молнию да спалил это дьявольское заведенье.

И надумал Захар одним махом осадить Дарьинского. Вскоре и случай подходящий вышел.

Бывалыча-то, братец, в фабричных конторах больше по воскресеньям, в базарны дни, пряжу раздавали, сотканное принимали от надомников. Офени тоже как раз в эти дни за ситцами приходили. Накладут в коробы ситцу и понесут по селам продавать.

Захарка было уж и контору закрывать хотел, народу-то всего ничего осталась, последнему пряжу отвешивал. Тут и входят писцовски офени с коробами: Фомка Косой да Тимка Глухой.

Так уж вместе они и ходили оба. У Фомки лицо — словно мухи засидели — пальцем ткнуть негде, сплошь весняки. И слушок про него нехороший ходил. Да итъ зря могут наклепать, — будто он, в парнях, одного приказчика на тракту убил. Медвежьей складки мужик. А Тимка, тот кучерявый, ладный да увертистый, от щек хоть прикуривай.

— Что же вы, робята, нынче запоздали? Я уж хотел запирать, о-что, — встречает их Захарка.

Офени жалуются:

— Да вон Павка Баран, городовой, повесил селедку-то на бок и рад, пристал: пачпорт ему покажи! Кто да откуда? Сам, шельма, будто не знает. В Приказе весь день и проморил. Все глядит, как бы где зацепить.

Захар ситцу штуки на прилавок бросает. Копаются офени да все брюзжат:

— Раньше нарасхват твой товар брали, а нынче что-то нет прежнего. То линюч, то марок, никак не угодишь. Ходить, ходишь от окна к окну, а в коробе все не убывает. Что-то неладно у тебя с расцветкой. Можа, снасти не те, а можа, краски фальшивы попали. На этот раз попытаем, что выйдет ли. А то, хоть и дружбу врозь, к Кунаеву или к Дарьинскому пойдем.

— Дыть раз на раз не приходит, робята, о-что, одно село победнее, другое побогаче, — в простуженный нос посапывает Захар. Забыл, что и делает: вместо короба-то штуки на подоконник складывает.

— Ты что это?

— Ах, прах-ти возьми, день-денской закрутишься, робята…

Набил обоим коробы.

Жалуются офени:

— На лапти от нашего ремесла не остается.

А Захар смекнул да и говорит:

— Ну это, братцы, смотря как. Можно сразу и на кафтан и на сапоги сгадать.

— Который год гадаем, да не выходит, — Тимка на ответ.

Запирает Захар контору, замком гремит. А уж темненько стало.

— В трактире, что ли, ночевать-то собираетесь?

— Да где бог приведет, можа, в трактире, можа, и под кустом.

— Что под кустом-то, чай, не беглые какие. Пойдемте ко мне, баня у меня в огороде все равно пустует. Надо, и квас и редька найдется, а можа, и еще что.

А тем — где ни ночевать, только бы под крышей. Зазвал обоих к себе. На Ильинской колокольне двенадцать часов отбрякало. На улице зги не видно, небо ровно черным сатином окутано. Что за честь такая нынче нам, — смекают Фомка с Тимкой, — словно о празднике: хлеба на столе горой, и лук, и огурцы, и водки второй штоф почали. Захар все подваливает и подваливает. Сам за компанию с лампадочку принял, больше-то не стал.

У Фомки глаза помутнели, в красноту его ударило. Тимка, этот и вовсе носом клюет, что говорит, и сам не помнит. Фомка схватил вилку да спьяна-то по черенище в стол воткнул. На жизнь стал жаловаться, другим завидовать: много получают да хорошо живут.

— А ты что скоро денежки прожил? — Захар вдруг и спрашивает Фомку.

— Какие?