Серебряная пряжа

Не постоял Фокин, на все согласился. Вечером стал цыган играть на дудке над изголовьем Лизки. В доме все спят, за окном тьма — глаз уколи, ровно черным сатином небо окутали. Перед первыми петухами дверь распахнулась, словно буря налетела, ветер так и вскрутил одеяло над Лизкой, что-то по-крысиному пискнуло за дверью, и вваливается через порог на козлиных ногах здоровенный пирог с подпеченной коркой… Идет пирог прямо на цыгана, пнул цыган пирог, хотел дудкой его свалить, а козлиная нога как щелкнет по лбу, инда цыган о стену затылком стукнулся, повалился на пол. Он было встать, а козлиные ноги наступили на него. Развалился пирог, и выскочила из него ведьма, не мониста, а мотки серебряной пряжи у нее на шею надеты. Увидал цыган серебряную пряжу, глаза у него загорелись: и ведьмы он боится, и пряжу у нее выторговать хочется. Цыган не из робких попал.

— Ты, — говорит, — чертовка, слезь с меня, покуда я тебе не ткнул в нос ладаном!

Ведьма обещает слезть с него, но пусть он сначала пряжи хоть моток купит. Цыгану чего и нужно, он готов не только моток, а и все десять снять у ведьмы с шеи.

— Что у тебя есть? — ведьма спрашивает.

— Что у меня? Дудка вот и больше ничего лишнего.

— Поменяемся давай. Ты мне дудку, я тебе пряжу.

«Что не поменяться, — маракует цыган, — я таких-то дудок на один моток тысячу куплю. Цена больно подходящая». Цыган, как известно, торговаться умеет.

— Ладно, — говорит, — сейчас по рукам ударим, дай мне встать!

Слезла ведьма с цыгана, у изголовья Лизкина села.

Попестовал цыган мотки.

— Мало, — говорит.

Ведьма как стукнет козлиным копытом и давай серебряные мотки, словно кольца звонкие, цыгану на шею, на руки низать.

— Хватит ли?

Цыгану все мало. Можа бы, он и за это согласился уступить дудку, да видит, ведьма-то проста попала: не скупится, не больно пряжей дорожит. А если не дорожит, выходит — такой пряжи у нее много.

— Дудка у меня больно гожа, за столько-то уступать вроде жалко. Не накинешь ли еще мотков хоть десяток?

Ведьма и торговаться не стала. Топнула козлиной ногой три раза. Давай опять на цыгана мотки пряжи низать. От самых рук и по плечи — словно обручи светлые.

— Хватит ли, цыган? — спрашивает ведьма.

— Пожалуй, хватит. — И отдал ей дудку.

Взяла ведьма дудку да как дунет в нее! И что за звук получился — словно сухую ель бурей переломило. Цыгана на пол повалило, всю память из него выбило.

Утром приходит Фокин. Все в комнате вверх тормашками перекувыркнуто, одна Лизкина кровать попрежнему на своем месте стоит, а цыган валяется под столом, в двадцать колец сухими лыками перевязан, а заместо дудки шпуля пустая ему в рот всунута.

— Что с тобой?

Цыган ничего и не помнит. Все как во сне было. Развязал его Фокин водки стакан поднес.

— Где рожок твой?

Цыган только мычит в ответ, а что мычит, и сам не понимает.

— Будешь ли на вторую ночь играть?

— Как же! Как же! Буду! — сразу язык у цыгана развязался. — Вот только за другой дудкой в свой табор съезжу.

Дал ему Фокин белого коня. Запряг его цыган в хозяйскую карету. Кнут в руки — и покатил. Да больше и не приехал: побоялся, что на вторую ночь ведьма не в лыки, а и железны обручи закует.

Загоревал Фокин пуще прежнего. Вести до всех дудошников дошли, как ведьмы цыгана у Фокина в дому отделали. Никто, хоть мешок золота посули, не идет играть к Фокину.

Тут-то и вспомнил Фокин о Семке: не погодится ли он? Можа что и получится?

Семка с великой радостью пошел над Лизкой играть: он не забыл, как Лизка слушать его каждый день прибегала, пироги, булки украдкой от кухарки приносила.

Никакой платы Семка с Фокина не выговорил. Фокин сам посулил Семке шубу овчинную, синим сукном крытую, на зиму сшить, сапоги писаные купить, шапку мерлушковую, только бы дочь проснулась.

Остался Семка один на ночь в спальне. Сел у Лизкина изголовья и так заиграл, что деревья под окнами в саду шуметь перестали, месяц на небе выплыл из-за тучи и застыл, как масляное пятно в блюде, игрой заслушался. А тварь на козлиных ногах в положенный час явилась: ходила, ходила вокруг Семки, а он сослепу не видит, кто около него ходит, играет, ему хоть бы что, полагает, можа, кухарка пришла или сам хозяин.

Видит козлиная нога — Семку серебряной пряжей не завлечешь, не испугаешь. Переменила она свою образину, стала красавицей получше Аленушки. Шелковое платье шуршит на ней, на ногах сапожки — серебряные застежки. И голос у нее бархатный. Ходит вокруг Семки да приговаривает, в руке у нее мутовка необструганная.

— Хорошо ты, Сема, играешь на скрипице, на моем рожке попробуй сыграй, а скрипицу рядом положь!

Была у Лизки сестра, это Семка знал, а вот голос был у сестры, не помнит какой, да и жила-то она выйдя замуж, далеко отсюда. Как только ведьма его не обольщала, а он свое дело правит: сидит у изголовья, припал щекой к скрипице, приник чутким ухом к струне, смычка от серебряной струны не отрывает.

Разозлилась ведьма — пора ей уходить: сейчас петухи прокричат, зубом кривым скрипнула, глазом косым сверкнула, на сковородник прыгнула и улетела.