Ну ищейки и начали шнырять, пошли разнюхивать: кто в нищего нарядился, кто ткачом заделался, чуйки понадевали, чапаны, картузы с каркасами, сапоги смазные, а кто в шляпе и при часах. Да во что ты ни нарядись, как хоть прикидывайсь, — в глаза глянешь, сразу видно, что за птица. У ткача глаз зоркий.
Арсений с утра до вечера на ногах был: все хлопотал, действовал, объяснял, кому что делать.
Вот и напал, в рот ему ноги, на след Арсения беззубый Ермошка. Человек так себе — оклевыш. С него и порты, как с лутошки, сваливались. Со всех фабрик гоняли его — то проворуется, то пропьется.
Определился он в тайную полицию, а терся попрежнему на фабриках. Сразу-то его не раскусили наши.
В обед собрались ткачи у забора покурить, к ним, откуда ни возьмись. Арсений явился. Тут и Ермошка был. Он все запоминал, на ус себе мотал, в Арсения вглядывался: какие приметы, как одет.
«Вон он какой сокол, — чай, подумал Ермошка-то. — Ужо я его в клетку запру».
После обеда Арсений на другую фабрику отправился. Ермошка за ним. Пока Арсений был на фабрике, Ермошка около ворот слонялся. Все хотелось ему увериться, в каком месте сходка назначена. Весь день за Арсением шлялся шалабонник.
Вечером Арсению надо на ночевку итти. Идет он и видит, что за ним по забору и этот гусь крадется. Пошел Арсений колесить по переулкам, по закоулкам, по ямам, по оврагам, по грязным дорогам. Не отстает Ермошка. Смекнул Арсений — дело дрянь, взял да и пошел к лесу. Отвязался Ермошка.
Часа через два идет Арсений в город другой улицей, свернул в переулок. Только стукнул в калитку к Власу, глядь, как из-под земли, у соседнего угла этот сыч торчит, в нос посвистывает, будто прогуливается. Делать нечего, шагнул Арсений в калитку, а Ермошка со всех ног пустился в тайну управу. Хлещет по лужам, инда брызги выше маковки летят. Радуется: запоймал соколика! Награду-то какую отвалят, в год не пропить.
Арсений Власу рассказал по порядку, что случилось. Влас и говорит:
— Полиции я не боюсь. Спонадобится — жизнь за тебя свою заложу, но при таком грехе у меня тебе на ночлег нечего и укладываться. Накроют в полночь. Я придумал, как тут быть. У них два глаза, а у нас тысячи. Перекусим давай, вот тут в ставце капуста квашена есть, а вон квас.
Перекусил Арсений, листовок Власу передал, а сам ушел. Влас да эти листовки в подушку сунул и полеживает на них на печи. Только было засыпать стал, как в калитку: стук, стук. Вкатываются с шашками и при всем оружьи.
— Давай бунтовщика. — так к горлу и приступают.
— Какого бунтовщика? — Влас с печи спрашивает.
— Какой у тебя ночует.
— У меня, кроме меня да бродяжки, больше никого нет, — Влас отвечает.
— Что за бродяжка? Где он спит?
— Да вот, у меня под боком.
Городовой на печку. Глядят — никого около Власа нет.
— Ты что нам мозги крутишь? — околоточный надзиратель кричит.
Влас удивляется:
— Нешто нет? Сейчас со мной лежал. Как вы стукнули, видно, переполохался и убежал. Не под столом ли, гляньте.
Под стол городовые полезли, и там нет.
— А то и под кроватью любит полежать.
Под кровать носы сунули. Пусто. Трясут Власа за грудки:
— Кажи, что у тебя за бродяжка такой. И как ты смеешь без ведома властей бродягу на ночлег пускать? Пачпорт должен при себе держать, а беспачпортных сейчас же должен тащить в участок.
— Право, я и забыл про участок-то. Да не под пол ли он забрался?
С фонарем под пол полезли. Все углы обшарили. Никого не нашли. Опять к Власу подступили.
— Из лесу он к тебе пришел?
— Може, из лесу, можа, с поля.
— Точно, как Ермошка донес, — шепчутся полицейские.
— Насовсем ушел или придет? — околоточный спрашивает.
— Куда он денется, вестимо, явится, не сейчас, так под утро. Куда же ему итти кроме? Больше у него никакого пристанища нет.
Уверил их Влас, что бродяжка скоро придет. Околоточный засаду выставил. Двое около угла, двое у калитки, двое в избе — револьверты, шашки наготове. Час прошел, два, дело к рассвету, сидят за столом, дремлют, поклевывают, сами не спят и Власу спать не дают. А Влас все кряхтит да охает:
— Батюшки, как голову-то ломит… и не встану к смене-то.
Это он не спроста, а чтобы хворого-то не потревожили, чтобы с подушки-то голову не подымать. Ворочался, ворочался на печи, да и говорит:
— Вот что, царевы работнички, шли бы вы отдыхать, а то сами маетесь и другим спокою не даете. А во имя чего маетесь, сами не знаете. Горькая ваша жизнь, полынная. Бродяжка мой явится, я его представлю в участок. Там его по всем вашим статьям можете оследствовать. И с головы и с ног мерку снимете. В чем провинился — наказывайте, хоть в кандалы куйте. Только он из степенных, сызмала не баловал, а свое дело знает отменно.
Городовые не уходят, на Власа огрызаются, говорят, что он с ним заодно. Влас только посмеивается.
— Беседы его слушаешь?
— Бывает, что, лежа на печи, поговорим о своем житье.
— Что он тебе говорит?
— Он? Да ничего особого. Видно, день-денской умается, все больше молчит.
— Чай, все порядки ругаете? Про хозяев небылицы сочиняете?
— Случается, и об этом толкуем.
— Ну, мы и тебя вместе с твоим ночлежником потащим.