Серебряная свадьба

Д а ш а. Вот не хотела приезжать. Pourquoi?[11]

О л я. Правду-то иногда послушать полезно.

Д а ш а. Каждый раз одно и то же… (Тянется к сумке.)

О л я. Я тебе просто скажу! Никто бы никогда Валерия Яновича пальцем не тронул. Это же голубь был, а не человек. Это же ты все ему устроила! Первой дамой в республике хотела быть. Как же… «Дашенька Корсакова всегда на первом плане…»

Д а ш а (растерянно). Само собой как-то получилось.

О л я. Ну да, ты — умная, образованная. Прокуратка — вот ты кто! Правильно отец тебя называл! Про-ку-рат-ка!

Д а ш а. Не понять даже, что это значит.

О л я. Очень даже просто… (Встала, не может найти себе места.) Валерия Яновича в могилу загнала. И Улзыкуева тоже…

Д а ш а. При чем тут Улзыкуев?

О л я. Мне-то уж не ври! У тебя же роман с ним был. И не просто роман — тебе этого было бы мало. А так, чтобы вся республика знала! Как же, предсовнаркома республики — и Дашенька Корсакова! Везде вместе: на курорт — вместе, за границу — вместе! Вот и достукалась!

Д а ш а. Зависть!

О л я. Мне завидовать нечего. Я свою жизнь ясно прожила. Может, особого счастья не видела, но перед людьми и богом честна.

Д а ш а. А я, значит, нечестна?

О л я. Не мне судить.

Д а ш а. И на том спасибо.

О л я. Чего ты улыбаешься?

Д а ш а. А я ведь счастливо жила… Je jure![12]

О л я. Ты? Клянешься? Ты?

Д а ш а. Не веришь? Вспомни меня молоденькой… Вспомни! Как я всегда ходила…

О л я. Не ходила, а выступала…

Д а ш а. А какие люди вокруг меня были… Как я одевалась! Помню, мы в Германии были. Жена-то у него темная была, из аймака… Ведь он мне ни в чем не отказывал. А я? Какой мог быть разговор — какое сравнение…

О л я. Вспомни, какие годы-то были. Вспомни… Как всем нам трудно было… Ведь почти голод был!

Д а ш а. Тебе трудно?

О л я. А что? У Арсения Васильевича, кроме партмаксимума, никогда ничего не было! Не то что у вас…

Д а ш а (горячо). Вот и не хотела я, как вы все, жить… Как тот же Валерий Янович… «Ах, неудобно… Ах, что люди скажут»… А революция для чего была? Чтобы у каждого были все возможности!

О л я. За счет других?

Д а ш а. Хотя бы так… Кто умнее, кто смелее, тот и выхватит первым из огня… А кто будет стесняться да оглядываться вечно, на задворках останется…

О л я (тихо). А совесть?

Д а ш а. Прекрати… мы жизнь прожили.

О л я. И она тебя на задворки отбросила. Как паршивого щенка.

Д а ш а. Не надо было Улзыкуеву либеральничать. Я ему говорила: «Не ты, так — тебя…» Как в воду глядела.

О л я (не сразу). Ну, я понимаю, с темных людей, с неграмотных, забитых, какой спрос… Но ты ведь, Даша… в какой семье выросла… Какой отец у нас был! И все окружение…

Д а ш а. Какая же ты все-таки курица! Как была, так и осталась!

О л я. Говори…

Д а ш а. А ты представь себе, что наступает один прекрасный день, когда ты просыпаешься и понимаешь, что ничего этого больше не будет. Ни всемогущего, добрейшего отца. Ни няни Груши. Ни нашей гостиной… Ни святок… Ни гостей, ни платьев к каждому празднику. Ни пролетки… Ни твоей лошади Фанни… Ничего… А только какой-то сплошной пожар, во весь мир… который подбирается к нашему дому. Пожар, который сожрет все без остатка… Сожрет твою девичью комнату. Твои книжки, твои бязевые утренние платьица. Твои локоны, кожу девичью, нецелованную. Бросит все это в грязь, мужикам, улюлюканью, выстрелам, солдатским сапогам, поту… И никто — ни растерявшийся отец, ни замолкшая в испуге мать, ни ты, румяная Олечка с розовыми щечками, не спасет тебя… Тебя, Дашеньку Корсакову… А жить-то хочется! Смертельно хочется жить! Праздника хочется. Событий! Молодых, здоровых, красивых мужчин хочется рядом! Авантюр хочется! Свободы… От всего! От вас с папой и мамой! От себя вчерашней! Повелевать хочется — не важно кем, не важно ради чего… Важно — жить! Жить! Жить!

О л я (закрыла глаза рукой). Бог тебе судья…

Д а ш а (пришла в себя, смутилась). Печенье это у тебя вкусное получается…

О л я. Как раз неудачное вышло. Подгорело. Даша. И как это из овсянки такая прелесть получается?

О л я. После войны геркулес появился, научилась. На семьдесят шесть рублей семьей-то особенно не пошикуешь. «Голь на выдумки хитра», — помнишь, мама говорила.

Д а ш а. А вкусное. Золотые у тебя руки.

О л я. Ты кушай, кушай… Старенькая ты уже, Дашка, стала… На себя-то не смотришь. А на тебе время видно.

Д а ш а (пытается шутить). Рано ты меня в старухи записала. Я, видишь, волосы покрасила. Только они у меня что-то зеленые получились…

О л я. Я теперь когда в троллейбус или в метро вхожу, двое-трое обязательно вскакивают: «Садитесь, бабуся…» Видно, уж совсем ветхая стала… А я себе вроде еще ничего кажусь. (Вскочила.) Ой, кажется, Миша! (Бросилась в коридор, там слышен какой-то тихий, но нервный разговор, потом тишина. Слышно, как хлопнула Мишина дверь.)

Д а ш а. За Мишку ты больно переживаешь. Не бери ты так близко к сердцу.