Серебряная свадьба

М а р и н а (неожиданно, почти кричит). Ты — обычная, служивая сволочь! Почему, ну почему все так произошло! Ты пойми, что вся моя жизнь теперь не имеет смысла. Никакого ни к чему интереса. День за днем. Обычная тупая, какая-то неосознанная жизнь, скольжение к старости. Черта с два. Я убью тебя, здесь, как собаку, как заразу, как труса. Я — женщина, которая первая отдалась тебе. Ты понимаешь, отдалась, отдала себя в твои руки, чтобы ты… Ты. Ты решал мою жизнь, защищал ее, был мужчиной, а ты… И ты думаешь, я тебе это прощу? Думаешь, меня можно затащить в постель и все решится? Никогда! Да, я — женщина, я буду с тобой спать, да, я теряю голову, когда ты меня целуешь. Никогда! Мне нечего терять. Ты слышишь, мне, мне нечего… мне нечего… (Остановилась, задохнулась собственными слезами, но не заплакала, а взяла себя в руки и некоторое время сидела молча, затихнув и как бы окаменев.)

М а к с и м (тихо). Отдай мне револьвер. Или спрячь его куда-нибудь, и давай поговорим как-нибудь в другой раз. А то у меня голова разболелась.

Марина не отвечает.

Давай музыку послушаем. (Берет транзистор, начинает настраивать.)

М а р и н а. Прекрати.

М а к с и м (выключает радиоприемник, откладывает его, некоторое время сидит молча, потом говорит тихо, но нервно). Ну вот сидим… вроде два самых близких человека. Самых… А ничего не получается. Ты озлоблена, и я… Но я еще как-то держусь. Вот ты говоришь, все было, я была, ты был… Что же, прошло все? Смешно, тридцать лет… Может быть, требуется что-то более сложное, чем «любишь — не любишь», «имеешь право — не имеешь право»… Да так ли уж мы оба безгрешны?.. Оба. Всем хочется прожить жизнь лучше, только представление об этом лучшем у всех разное. Нет, в общей массе, в детстве, одно, примерно вот что ты говорила… А если сделать шаг от этого общего? А другие запрещают. Взрослые! Ведь как послушаешь, все вокруг взрослые — только ты один ребенок! «Не ходи, дитятя, далеко в лес, заблудишься. Да и волки могут съесть. А дома тебе так хорошо, и все тебя любят, и молоко с утра дают пить, и штаны тебе зашьют, если разорвешь… А там в лесу страшно. И один ты там…»

М а р и н а. Я тебя понимаю. Ты не можешь простить меня.

М а к с и м (неуверенно). Я-то бы, наверное, смог… Смогу потом, потом, может быть… (Неожиданно.) Неинтересно, неинтересно все это… Это все известно всем. Мало ли что… Ты действительно лучшая, только когда веселая… Ну-ка, улыбнись. Ну прошу. Хочешь, на колени встану? А ты знаешь, я еще легкий. Я позавчера всю ночь танцевал, и хоть бы хны… Худой, наверно, потому что…

М а р и н а. Я сама не знаю, почему я тогда так сделала. Я ведь не знала тебя… А теперь мне иногда стыдно.

М а к с и м (тихо). Только теперь?

М а р и н а. Только. Тебе я не хочу врать.

М а к с и м (серьезно). Это жалко… (С болью.) Ну как же я ничего на свете не понимаю, ведь уже тридцатилетний осел с лысиной, а до сих пор думал, что ты, ну тогда и все время, каждый день, мучилась, мучилась, только не говорила мне, а оказывается… Да нет, я не настаиваю ни на чем. Это, в общем, твое дело… Твое, твое…

Сцена погружается в темноту, довольно долго темно. Свет вспыхивает, и мы видим снова квартиру Отца Максима. М а р и н а  и  М а к с и м  восемь лет назад в том же положении, в котором мы их оставили в последней сцене, относящейся к тому времени.

М а к с и м (бросился к ней и неожиданно обнял ее сзади, уткнувшись лицом в ее волосы). А ты не предашь? Не предавай меня, пожалуйста… Ну вот видишь, все и случилось… Видишь, вот и я…

Резкий звонок в дверь. Максим бросается в кулису, бросается резко, как бы стесняясь только что произнесенных слов. Через некоторое время на сцене появляется  Л и н а, невысокая, черноокая, С е н я, полный, ленивый, с бородой, А р к а д и й. М а к с и м  входит позже всех и останавливается в кулисе.

С е н я (Марине). Привет, старуха. Давно я тебя не видел.

М а р и н а (несколько смущенная). Здравствуй.

А р к а д и й. А ты ее откуда знаешь?

С е н я. Ну как же, мы с ней в прошлом году в международном лагере в Прибалтике были.