Серебряные осколки

– Сила слов чудовищна… – повторил он и, взглянув на нее, печально добавил: – Последние слова моего отца.

Уинифред скрипнула зубами. Стеллан, осознавший, что слишком уж приспустил собственную маску, вновь ударился в шутовство.

– Твой отец все еще жив, Акли.

– Тем не менее это было последнее, что он мне сказал. Я достаточно пооткровенничал, чтобы взять с тебя обещание не рассказывать об этом Эви?

– Вполне. – Заслышав шаги в коридоре, Уинифред поднялась. – Хотя мне не нравится, что ты вводишь ее в заблуждение.

– С этим она прекрасно справляется сама. С меня довольно и того, что я держу рот на замке.

– В таком случае я оставляю это на твоей совести.

Стеллан рассеянно кивнул, затем поглядел Уинифред за спину, и взгляд его стал ледяным.

– Милорд, что за серьезная физиономия? Сам на себя не похож! – произнес он бодрым тоном, нисколько не вязавшимся с застывшим на лице выражением.

Уинифред обернулась. В дверях стоял Келлингтон, натягивавший перчатки. Он только коротко кивнул Стеллану в знак приветствия.

– Я готов, – сообщил он Уинифред. – Можем отправляться.

– Тогда едем. – Она поспешила следом за Келлингтоном, но уже в коридоре обернулась. – Акли?

Стеллан поднял голову. На крепко стиснутых челюстях играли мышцы. Он побледнел, и розовый шрам четче выделился на лице.

– Да, мисс Бейл? – протянул он. – Припасла для меня совет напоследок?

– Скорее, пожелание. Ты должен оставить Эвелин в покое.

– За эти дни я и словом с ней не обменялся, – процедил Стеллан.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я.

Его руки, напряженные и сжатые в кулаки, теперь повисли вдоль тела, как плети. Стеллан ничего не сказал, и Уинифред повернулась и оставила его в комнате одного.

Уже в карете Келлингтон спросил:

– Он тебе докучал?

– Стеллан? Мне? – насмешливо переспросила она. – Хотела бы я на это поглядеть. На самом деле он рассказал мне одну любопытную вещицу. Про тот раз, когда Эвелин едва не утонула.

Плечи Келлингтона напряглись.

– Поделишься?

– Охотно, – согласилась Уинифред. Она пообещала хранить тайну от Эвелин, но не от других. – Ты знал, что в тот день не ты один струсил? Стеллан вытащил Эвелин только потому, что та вцепилась в него мертвой хваткой.

Выражения лица Келлингтона было не разобрать, но когда линия его плеч чуть опустилась, Уинифред поняла, что он почувствовал облечение.

– Я не струсил, – только и сказал он. – Я просто не помню, почему застыл.

– Да, разумеется.

– Это что, насмешка?

– Нет, что ты.

– Вчера ты сказала, что в нем что-то изменилось. Неужели ты до сих пор так считаешь?

– Даже больше, чем раньше. Но это не значит, что я его прощу. Мы просто должны дать ему возможность искупить грехи.

– То есть дать второй шанс?

Уинифред пожала плечами. Ей не хотелось, чтобы Келлингтон думал, что она выгораживает Стеллана – в первую очередь она руководствовалась прагматическими соображениями.

– Пожалуй, можно сказать и так, если тебе угодно окружать романтическим флером каждое мое слово.

– Я говорил об этом с Дарлингом. Кажется, он придерживается мнения, что все заслуживают второго шанса.

Сглотнув, Уинифред покачала головой. Знает ли Келлингтон, что это Теодор убил Уоррена, а не она? Знает ли, как его сердце может отравлять ненависть?

– Не совсем. Тедди придерживается мнения, что любовью можно оправдать все. Что бы человек ни натворил, он его простит просто потому, что любит.

– Но ведь так нельзя. Не все заслуживают прощения. Он не заслуживает.

– Ты так сильно ненавидишь Стеллана?

Юноша не ответил, и Уинифред добавила:

– Если да, то поверь, себя он ненавидит намного сильнее.

Келлингтон задумчиво кивнул и сомкнул веки.

– Думаю, если бы он понимал, что его жалеют, это стало бы для него худшим наказанием.

– О, это он отлично понимает, – мрачно заверила Уинифред.

Келлингтон высадил ее на прежнем месте – на углу, у лавки, торгующей посудой. Из-за сильного ветра торговец снял хлопающие белые тряпки, повешенные вместо штор в пустых рамах. Посуда, расставленная на циновках, покрылась слоем дорожной пыли. На переднем ряду белых фарфоровых пиал под налетом угадывались очертания красных китайских драконов. Уинифред тронула чашку, пальцем стирая с рисунка грязный слой, и постаралась не вздрогнуть, когда в окне вдруг появился старик-китаец.

Он был таким же, каким она его запомнила – длинная белоснежная борода, повязка на голове. Некогда бывшие темными радужки побледнели и приобрели голубоватый оттенок – теперь их прятали от света складки кожи на веках. Он застыл перед прилавком, молча глядя на Уинифред, и она спросила:

– За сколько вы продаете эти чашки?

Торговец, моргнув, продолжал молча смотреть на нее, и Уинифред подавила желание топнуть от досады. Неужели он не знает английского?

– Мне нужно кое-что у вас узнать, – медленно, четко выговаривая каждое слово, сказала она. – Вы понимаете меня?

Старик пальцем показал на свой сухой, впалый, вечно шевелящийся рот, а затем помахал ладонью перед лицом – мол, не понимаю. Уинифред, изображая надменную дурочку, закатила глаза и капризно произнесла: