Серебряный город мечты (СИ)

— У неё из-за меня. Инсульт. После папы сразу. Бабичка не пришла на его похороны. Они же всю жизнь не ладили. Точнее она его терпеть не могла. Он неровня был маме, из простой семьи. А мама… тогда молчали, но не забыли ведь. Родовые книги, фамильные украшения, домашние сервизы двухсотлетние. Квартира эта. Мама ушла жить к папе в общежитие, бабичка с ней три года не разговаривала, пока я не родилась. Ещё эти экспедиции вечные. Маме следовало остаться в Праге, заняться своими итальянцами. Она была искусствоведом. Но она с папой — то в Каир, то в Хартум, то в пустыню без признаков цивилизации вообще. И умерла мама в Каире, — последние слова я выдыхаю.

Не смотрю на Дима, что молчит и смотрит.

А я продолжаю, выговариваю глухо:

— Она ему так и не простила мамы, сказала, что это он виноват, из-за него. Папино имя даже упоминать нельзя было при бабичке. Меня от него к ней забирала Фанчи и обратно она, потом я сама ездила. Они же вообще не общались. И… я просила, я умоляла её прийти хотя бы на похороны.

Простить хотя бы после смерти.

Ещё ради меня.

Прийти.

Потому что хоронить раньше самой и одной мне не доводилось, не требовалось надевать всё чёрное и подписывать кипу каких-то бумаг, что мне всё совались и совались. Я понятия не имела, куда звонить, писать и что вообще делать.

Я растерялась.

И если бы не прилетевшая тётя Инга, то те, почти стертые из памяти, парадоксально серые при ярком солнце дни я бы не пережила.

— Тётя Инга прилетела, а она не пришла, — мои губы кривятся сами, и в волосах я пальцами путаюсь, смотрю в окно между этажами. — Я до последнего её ждала, а она не явилась.

И тётя Инга пыталась меня остановить.

Образумить.

Но в машину, выйдя из крематория, я села и в Карловы Вары поехала. Ворвалась в знакомый с детства дом, пробежалась по анфиладе комнат первого этажа, нашла бабичку в одной из гостиных.

Венецианской.

— Она читала Мопассана. «Сильна как смерть». Я влетела в комнату, а она так невозмутимо опустила книгу и очки поправила, посмотрела. И… там папа, его сожгли, а она, словно ничего не произошло, читает. Железная пани Власта. Непробиваемая пани Власта. Бездушная. Я ей всё это сказала, даже больше… Я ей кричала, что мама умерла из-за неё, а не папы…

И во все экспедиции мама ездила, потому что лучше готовить на костре и сушить горизонтально выстиранную самолично одежду, чем жить здесь, рядом с бабичкой.

Ведь с ней невыносимо жить.

По вечным-бесконечным правилам и порядкам.

— Она… она встала, так неспешно и грациозно… она всю жизнь одна сплошная грациозность. Меня ещё больше разозлило. И голос. Бабичка заговорила спокойно, как… как всегда. Понимаешь?! Она не кричала. Никогда не повышала голос. Воспитанные люди не кричат. Они говорят, и тогда она мне тоже говорила. Негромко так. А я кричала. И обвиняла. И… и я ей сказала, что ненавижу её, — я признаюсь.

Выталкиваю самое сложное.

Отбиваюсь от Дима, который притянуть к себе меня пытается, произносит что-то, но я не слышу, выставляю перед собой руки, колочу по нему.

И когда мы оказались на ногах, не сказать.

— А она закричала. Впервые. Она закричала, чтобы я пошла вон. И покраснела. Она побагровела, как листья за окном. Жутко. И рукой об край стола, об положенную книгу уперлась. Та свалилась.

Я же ещё успела сказать, что пожалуйста.

Больше она меня не увидит.

Я ещё говорила, а она уже падала.

— …оно в памяти застряло…

Бабичка, болезненно морщась, словно с трудом отрывает руку от стола, поднимает её к голове и вычурной прическе, сдавливает виски.

Первый кадр.

Бабичка покачивается и вновь за стол схватиться пытается, удержаться.

Второй.

Бабичка падает, а скатерть — цвет слоновой кости, сложный узор, вязание Фанчи — собирается гармошкой, тянется вслед за скрюченными мраморными пальцами, которые до последнего цеплялись.

Три.

— Я испугалась, Дим. Я не знала, что делать. Помочь как. Потом больница. Они спасли. Только она ходить не может. И речь. Ей сложно говорить, собирает слова медленно. Но она всё равно сказала, выставила. Из больницы когда, в первый же вечер… И Фанчи, и меня. Выставила, — я повторяю ожесточенно, выплескиваю слова вместе со слезами, что по щёкам, никак не заканчиваясь, всё катятся.

Я захлебываюсь в них, но не замолкаю.

Шепчу придушенно, торопливо, сбивчиво. Я не отвожу взгляда от глаз Дима, который моё лицо в своих руках держит.

Отвоевывает прикосновения.

Что горячие, согревающие, а я замерзла.

Я обледенела за эту нескончаемую ночь до предела, промерзла до сердца, и вырываться, наверное, поэтому я больше не пытаюсь. Только держусь за его руки, кладу свои пальцы поверх его.

— Я нашла Элишку. Реабилитация. Процедуры. Оно дорого было. И деньги. На всё и сразу. Папина квартира, моя, дом и ещё дом. Счета и счета. Оно все сразу навалилось. Я не решилась продать. Я сдала дом в Карловых Варах. Бабичку сюда. В папину квартиру. Она со мной не разговаривает. Совсем. Никак. Я приходила к ней, каждый день сначала приходила. Всю зиму. Она же сквозь меня смотрит. И молчит. Ты знаешь, оно больше всего с ума сводит. Её молчание. А сейчас снова. И что, если… если она не справится, Дим?!