Серебряный меридиан

Он махнул рукой, вскочил на коня, развернул его, подтянув уздечку, и поскакал вперед по старой уорвикской дороге.

От счастья Ричарду хотелось кричать во весь голос. Впереди была сама судьба, жизнь и большой город, куда он стремился. Он гнал коня, и ничто теперь не могло его остановить или заставить повернуть назад. Только сейчас он почувствовал, как ему недоставало одиночества и свободы. Все, что осталось позади, вдруг стало мелким, далеким, едва различимым. Ничто не держало его — ни родной дом, ни обязанности, возлагавшиеся на него, ни знакомые ему люди. Жизнь разомкнулась, точно лопнувший обруч. Пусть это продлится недолго — до того, как в Лондоне он поступит под безоговорочный надзор мастера на все время ученичества. Это настоящее счастье.

В полдень Ричард спешился под плакучей березой, растущей на холме. Он привязал коня и лег на землю, раскинув руки и ноги. Прежде он никогда не испытывал такой радости. Ветер, что шумел над ним в ветвях, словно понес его на невидимых волнах, тень холодила кожу, и это было приятнее любой ласки. Закрыв глаза, он мгновенно заснул.

* * *

Лань, полюбивши льва, должна погибнуть
От этой страсти. Было сладкой мукой
Его всечасно видеть, рисовать
Взор соколиный, гордый лоб и кудри
На восприимчивых таблицах сердца,
Его красу подробно отмечавших.
Но нет его… [65]

.

Виоле казалось, что Ричард вот-вот вернется. Не сегодня, так завтра кто-нибудь придет от Филдов и, между прочим, вдруг скажет, что он приезжает. Она представляла себе, как побежит к нему навстречу, как закричит радостно, без страха, без стыда: «Ричард приехал! Ричард вернулся! Ричард!» Она сбежала бы с ним, уговорила бы его взять ее с собой, а еще лучше — с Уиллом. Часто она будто наяву видела, как они отправляются в путь втроем… Пришел сентябрь с зеленой водой и цветами, с небом, безоблачным от горизонта до горизонта. А она ничего не замечала, из ее жизни ушли краски, все стало пресно-однотонным, холодным, чужим. Прошло еще несколько месяцев, и однажды Уилл, вернувшись из лавки, позвал ее наверх, в свою комнату.

У меня есть кое-что, — таинственно сказал он и достал письмо, запечатанное сургучом.

— Это от Ричарда? Дай, дай сюда, покажи!

Тсс, тихо! Я прочту.

Ричард писал о своей жизни в Лондоне. Оказалось, что у мистера Бишопа, к которому он должен был поступить, все места уже были заняты. Его, Дика, взял в подмастерье и в обучение французский издатель — господин Тома Вотроллье. Было трудно поначалу, писал он, привыкнуть к шуму столицы. Кого и чего тут только нет. Иноземцы всех мастей, заморские товары, лавки с книгами в приходе собора Святого Павла. Больше всего Ричард был удивлен свободной манерой общения, будто никто в жизни не читал катехизис. Но, что ни говори, а жить здесь веселее. Очень важно научиться правильному общению со всякими людьми, как и подобает мужчине. Виола слушала, чуть дыша. Одна фраза обожгла ее: «Только здесь и можно по-настоящему стать мужчиной». Она сразу все поняла в отличие от Уилла. Ее словно осушили, опустошили, лишили надежды. Он не вернется. Никогда. Никогда. Говорить об этом было невозможно, терпеть — невыносимо.

Письма больше не приходили. Виола тосковала о далеком Лондоне. Но однажды ей в голову пришла до того простая мысль, что она изумилась, почему же раньше не додумалась до нее. В Лондон из Стратфорда ведет дорога. И, значит, по ней можно пройти самой — точно так же, как прошел Ричард. Пройти, чтобы увидеть его, улыбнуться ему, заговорить с ним, услышать, быть рядом — эта простенькая мысль вернула ей надежду. В ее сердце зазвучали слова «Песни песней»: «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя: искала я его и не нашла его. Встретили меня стражи, обходящие город: «не видали ли вы того, которого любит душа моя?» Но едва я отошла от них, как нашла того, которого любит душа моя, ухватилась за него и не отпустила его…» [66].