Серебряный меридиан

— Я и не боюсь. Да и тебе не придется волноваться. Уж если выпало становиться на крыло, то и оперение надо менять на более надежное.

— Ты о чем?

— Быть может, наше сходство, наконец, послужит нам подмогой, — сказала она, скорее отвечая самой себе. — Я возьму твою одежду и стану твоим братом. Возможно, это мне и было суждено?!

Я терпелива буду, как поток…
Любая трудность будет мне забавой —
В конце концов, я милого достигну
И успокоюсь после всех волнении[86]

.

* * *

Отправиться в путь предстояло на рассвете 28 июля. Накануне они собирались в дорогу. Их поклажа была невелика. Одежда, нехитрая утварь и все необходимое разместилось в дорожных сумках. Только книги и бумаги пришлось упаковать отдельно.

Для этого пригодилась старая школьная сумка Уилла и еще одна того же покроя.

Собираясь, Виола будто освобождалась от невидимых пут. Она с удовольствием оставляла дома всю женскую одежду — опостылевшие юбки, мешавшие дышать корсеты, платки и чепцы.

Она, наконец, надела рубашку брата, кожаные удобные в дороге штаны и дублет без рукавов, с широким поясом и коротким стоячим воротником. Ныряя в рубашку, она на мгновение замерла, уткнувшись носом в чистую ткань, пропитанную ароматом сушеных трав и отзвуком его, Уилла, запаха. Словно на ней было множество ран, а эта рубашка, точно целебный пластырь, закрывала и излечивала все. Эта одежда давала ей уверенность в себе. Сапоги, кинжал на поясе, кепи с коротким козырьком и стриженым перышком на булавке — этот образ был мечтой ее жизни. Она коротко обрезала волосы. Теперь они кудрявились на затылке, а шею холодил ветерок. Она повернулась к Уиллу, постучавшему в дверь.

— Взгляни!

Он одобрительно кивнул.

— Кто скажет, что все это не для тебя, тот слеп и ничего не понимает, — он подошел ближе и поправил ремень с кинжалом, закрепленный у нее на поясе. — Как мы решим назвать тебя?

— Себастиан.

— Почему?

— Редкое имя.

Раньше при одной только мысли о себе, как о брате Уилла, ей начинало казаться, что все возможно, что нет никаких преград, что за плечами взметнулись крылья. Теперь в этой чудодейственной маске, в своем новом обличье, которое она не раз в воображении примеряла на себя, Виола действительно вздохнула свободно. Мир открывался им, и не было сомнений, что предстоящая дорога, по мере продвижения, развернется перед ней полотном ее новой жизни.

Она с удовольствием осмотрела Уилла. Ладный, стройный, в дорожной одежде цвета густого портера, с ножнами у пояса, он был похож на стрелу или стрижа, готового к полету, и ничем не напоминал продавца перчаточной лавки. Он смотрелся изысканно. Он был «Слуга Ее Величества королевы».

— Ты ничего не забыла? — оглядев их сумки и свертки, переспросил он.

Виола держала в руках книгу.

— Матушкин подарок, — сказала она. — Овидий.

Это были «Метаморфозы» — любимая их книга и любимая книга Ричарда, которую им ко дню рождения подарила Мэри. Она приметила, что слово «Метаморфозы» не сходило у них с языка. В своем дневнике Виола записала:

««Метаморфозы», видимо, так воздействовали на нас, что с каждым произошли удивительные преображения. Овидий поведал, нам, что ради любви и любимого можно сделать все, даже стать кем угодно…»

— Еще кое-что я хочу забрать — наши письма.

Он сел в кресло и наблюдал, как она искала что-то в своем сундуке, а потом в плоских ящиках конторки.

— Да что такое?

Она осмотрела в комнате все.

— Что ты ищешь?

— Да письма.

— Письма Дика?

— Да.

— И только?

Вопрос насторожил ее.

— Потерянные… «Усилия любви»?[87] — произнес он.

Она распрямилась, продолжая стоять на коленях у сундука.

— Господи, Уилл! Они у тебя?..

— Ты простишь меня? Я нашел их вчера в детской.

Виола ответила, растерянно глядя перед собой.

— Как они там оказались?

— Похоже, Сью стащила их, подглядев, как ты их прячешь.

Он опустился рядом с Виолой.

— Ты все прочитал? — спросила она.

— Да. Прости меня. И прости, что я не знал этого прежде. Я бы мог догадаться.

— Мог?

— Нет. Нет. Ты… — настоящий актер, — сказал он и шепотом добавил, — и поэт.

— Я не то и не другое. Я просто… Это… развлечение.

Когда она обернулась, он понял, что не ошибся. Молча склонился к ее руке и прижался к ней губами. Он не смог найти нужных слов, до того были мелки все слова, что он знал.

— «Усилия любви» не бывают напрасными. Я знаю. Я это знаю, — и добавил. — Чтобы твоим стихам жилось чуть веселее, добавь к ним и те мои, что я писал тебе.

Виола утерла слезы и улыбнулась.

— Они уже там.

Они долго стояли на коленях, молча, обнявшись.

— Не суждено мне, видно, хранить тайны, — вздохнула она.

— От кого угодно, только не от меня.

— Ты заметно повзрослел в последнее время, — сказала она.

— С чего бы это?

Он смотрел на нее с улыбкой, рожденной печалью сочувствия и просветлевшей утешением.

Ночью он написал: