Серебряный остров

Загорелся я, давай расспрашивать Прокопия, что за клад да где он припрятан. Растолковал, какое значение для науки имеют древние книги. Сгоряча даже предложил свой револьвер за клочок пергамента. Михаил объяснил, что я тут представляю Советскую власть, которая всем народам, и эвенкам тоже, дала свободу. Усмехнулся старик: «Нехорошо говорят белые лючи. Ладно, оленей дам, поклялся. Ладно, прогоняй царя, купца, буржуя — хорошо. Ладно, устраивай Советскую власть — хорошо. Однако зачем обманывал, что свободу эвенкам дал? Прокопий знает, кто дал свободу. От дедов и прадедов шел нам завет: хранить клад и вручить тому человеку, кто принесет эвенкам свободу. Зачем спрашивал, где клад? Свободу эвенкам дал белый лючи Ленин. Пусть Ленин приезжает — накормим похлебкой из оленины, в лучшие одежды нарядим, лучших оленей подарим и откроем клад. Пусть только сам приедет…»

На том и расстались. Ну разве не удивительная история!? Слово здесь даю, клянусь кровью, пролитой в борьбе за свободу русских и эвенков, киргизов и башкир: добьем белых — непременно разыщу клад Чингисхана и доставлю по назначению, лично Ильичу.

29 февраля

Семен Булунов привел раненого Михаила. Мальца вылечили, на ноги поставили, а уйти назад невозможно, каратели вокруг шныряют, видно, что-то пронюхали. Отсиживались, сколько могли, потом решили рискнуть. Нарвались на пост, в перестрелке Семен уложил двоих, а третий, убегая, ранил Михаила. Чтобы запутать следы, долго кружили по тайге. Представляю, каково это раненому. Михаил настроен бодро: вылечусь! Да только мешок с травками остался в поселке.

Утром иду на связь. Надо бы ускорить поход, да нельзя — держит договор с эвенками. Не нравятся мне эти прогулочки карателей в ближних поселках!

11 марта

Завтра на дело! Что ж, не зря просидели зиму. Вырос наш отряд в небольшую, но крепкую и недурно вооруженную партизанскую армию. Думаю, наделаем переполоху, появившись в тылу белых. Единственное, что беспокоит меня, — отряд Кольцова. Боюсь, опоздают. Тогда будут догонять по оленьему следу. «Товар» для них припрятан в лабазе на Седьмом Ключе. Только не проскочили бы мимо, если пойдут по Байкалу. Тут уж вся надежда на Михаила.

А еще Михаил беспокоит, рана его не заживает. Придется оставить на связь. Больше некого, в отряде каждый человек на счету.

Прощай, Михаил, ты спас мне жизнь, ты стал мне родным отцом. Оставляю тебя не просто как раненого — как верного бойца на ответственном посту!

Прощай, база — уютная «ямка» в горах, никаким белым ищейкам недоступная!

Прощай, дневник! Впрочем, почему «прощай»? Тетрадь беру с собой, только эти последние листы во избежание неприятностей придется оставить до лучших времен…

Были ли «прежде и будут ли после времена лучше, героичнее, чем наши дни, овеянные ветрами Революции!?»

ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕННОСТЕЙ

Верно говорится: не было бы счастья, да несчастье помогло. Надо было потерять след уже маячивших вдали верблюдов Чингисхана, расстаться с мечтой о сокровищах, чтобы обрести партизанскую базу и записки Федора Копытова, последние, никому не известные страницы!

Только с проблесками зари умолкли в зимовье, споры, погас фонарик. А когда клочки неба между тучами просветлели, Цырен потихоньку вышел из дома, взобрался на скалу, сел на камень и задумался. Все в нем кипело и переворачивалось, будто происходила там, внутри, какая-то капитальная перестройка. Будто новый, сегодняшний Цырен вытряхивал из себя остатки прежнего, в чем-то уже чужого Цырена. Неужели все произошло вдруг: был один — стал совсем другой? Или дневник Федора Копытова так его встряхнул? Во всяком случае, записки сделали свое, и сейчас, сидя на камне, Цырен припомнил и заново пережил впечатления от первого знакомства с ними.

Читали по очереди, много раз возвращаясь назад, и чуть ли не каждая фраза вызывала споры. Едва дошли до слов «дровишек заготовить наверху» — вскочил Санька: «Ну, что я говорил! Скажи им, Валюха, скажи!» Валюха промолчала. Но когда Рудик прочел про Михаила: «Он и долину нам открыл, и пещеру», даже она не выдержала. Оказалось, Санька уже догадался обо всем и ей рассказал. Молодец! Значит, в конце концов они и без дневника разобрались бы в обстановке. Но ценность находки, конечно, не только в этом: дневник — человеческий документ, отражение личности…

Цырен заерзал на камне, припомнив момент, когда речь зашла о лечении травами. Нехорошо получилось, завелся, начал вырывать листы из рук Рудика, будто это обычная тетрадка. Рудик тоже раскипятился: «Да ты что, очумел? Порвешь же!» Но сразу остыл, передал записки Цырену. Цырен вчитывался в стремительные строки — и в ушах его звучал знакомый глуховатый голос. Что-то похожее он уже слышал, и не раз. Те же слова, те же выражения… Два травника в одном месте, а травничество — наука особая, передается от поколения к поколению. Неужто дед знал Михаила?

Цырен разволновался, совсем в новом свете увиделся ему дед. Вспомнилось: «За мной стоят другие, мои предшественники, учителя…» Вот они, оказывается, кто учителя…