Серебряный пояс

Не знал тогда Михаил Самойлов, не мог догадаться, что белогрудый медведь это тот самый медвежонок из Сисима. Сын большой медведицы, которая сломала его пополам. Что пришел он в этот край медвежонком по следам старательского каравана. А ум, хитрость и опыт набраны им не ради забавы. Что знает зверь черный характер человека, как все глухие таежные распадки. Что несет в своем сознании злобу мстительную с молодого возраста на запах ненавистной душегрейки, в которую его когда-то увязали, когда убивали мать. И на человека с бородой, кто сбросил его со скалы и повредил заднюю левую ногу.

Знать бы Михаилу Северьяновичу подобные обстоятельства, в промысле на медведя он мог поступить иначе. Стоило надеть ту злосчастную душегрейку Натальи Шафрановой (теперь Пановой) на себя, зверь сам бы пришел к охотнику. Однако до этих событий оставался еще большой промежуток времени.

Еще и еще раз перебирая в памяти все события, связанные с белогрудым медведем, Михаил Самойлов все чаще вспоминал рассказ отца и деда, когда в далекие времена у помещика Морозова на охоте собаки потеряли медведя. Покойный дед Михаил относил те события как связь с потусторонними силами. А потерявшегося зверя называл Богуном.

Давно нет деда Михаила. Двадцать лет назад умер отец Северьян. Михаилу Северьяновичу пошел седьмой десяток. В таком возрасте впечатлительное сознание может легко поверить в совершенство вселения в живые души сверхъестественных сил.

Может, и правда, в белогрудого медведя вселился Богун?

Перстень

Они приехали ранним утром, на рассвете. Еще невидимое из-за горы солнце едва успело покрасить в оранжевый цвет недалекие вершины возвышенностей Чирия и Конька, осветило густой, плотный туман, укутавший Серебряный пояс, разбудило пернатый мир тайги, но до поры оставило заветренный уголок тайги в покое и тишине. Дед Павел разводил костер. Его жена Соломея готовила крупы для утреннего завтрака. Григорий Панов проверял стреноженных лошадей. Анна Семеновна накрывала на стол. Гришка Усольцев носил в ведрах из ручья воду. Иван Панов проверял инструмент. Иван Мамаев выгребал золу из печи для обжига руды. Начинался обычный рабочий день.

Предупреждая хозяев о появлении посторонних людей, залаяли, бросились навстречу путникам собаки. Наши старатели оставили свои дела, подняли головы, собрались у домов. Дед Павел проверил ружье. Гришка Усольцев сходил в дом, вернулся назад, запахивая куртку.

Ждали недолго. Вон там, в густой чаще леса, за ветровалом мелькнули темные силуэты всадников. На чистое место выехали верховые на лошадях. На миг задержавшись, чтобы осмотреться, как лучше проехать между упавших стволов деревьев, люди направили коней прямо к ним.

— Тудрит тя через коромысло! — хмуро выругался дед Павел. — Ни дня, ни покоя от гостей нет. Опять кто-то прется… На нашу голову.

Он продолжал бурчать себе под нос, и это могло длиться неизвестно сколько времени, однако Иван Панов прервал взмахом руки.

— Погодь немного, — довольно улыбаясь, проговорил он. — Вроде как знакомое лицо!

Мужики присмотрелись внимательнее, тоже узнали передового всадника, который не замедлил приветствовать старателей на расстоянии:

— Здорово живете, уважаемые бергало! — устало, но радостно поздоровался со всеми Влас Бердюгин и, остановив своего коня подле коновязи, осмотрелся. — Вон, значит, где вы обосновались!

— Здоров можешь! — вразнобой отвечали ему мужики. — Знать, и до тебя слух докатился, раз сам пожаловал.

— А как же не слышать? — легко спешиваясь на землю, ловко прихватывая уздечку к коновязи, отвечал тот. — По всему уезду слава катится о новом месторождении. Только о вас и говорят: «Золото богатимое!». Вон, даже горный человек любопытство проявил, решил сам посмотреть на месторождение.

Артельщики с интересом посмотрели на спутников Власа. Двоих они знали раньше. Федор Посохов был в Сисиме, давал ружье для охраны золота. Гришка Берестов приезжал с Бердюгиным в Кузьмовку. А вот четвертого всадника мужики видели первый раз. Замыкая шествие группы, он не спешил присоединяться к хозяевам прииска. С любопытством осматриваясь по сторонам, горный человек своим видом и поведением вызывал у старателей подозрение. Черная, кожаная куртка, богатые яловые сапоги, на голове форменный картуз выказывали в нем человека при службе. Продолговатое лицо, высокий лоб, светлые, цвета соломы, волосы, глубоко посаженные голубые глаза выдавали в нем европейца. Строгие движения рук, ног, тела, манера общения с людьми говорили о культуре поведения. Без сомнения, он был образован, имел какое-то положение или должность. Спешившись позже всех, он подал повод своего коня Гришке Берестову, а сам представился:

— Андрей Иванович Шляйнинг. Штейгер Константина Ивановича Иваницкого.

Артельщики изумленно переглянулись.

— Немец, что ли? — почесал затылок дед Павел.

— Да, — улыбнувшись, подтвердил тот и дополнил: — Чистокровный.

— Ну! И гавкать не по-нашему можешь? — вышла вперед тетка Соломея.

— Говорить, — краснея, надевая на нос пенсне, поправил ее Андрей. — Да, говорить умею. Живу в России уже много лет.