Серебряный век: невыдуманные истории

В этот «религиозный салон» меня ввела жена поэта Николая Владимировича Недоброво, внучка одного из бывших членов Государственного совета (кажется, Татищева). Хозяйкой салона была дама лет тридцати, миловидная и приветливая. Елена Александровна Недоброво рассказывала мне о том, как возник этот салон. Подробности я забыл. Помню только, что Швартц постриглась в монахини, но родственники убедили ее вместо удаления от мира посвятить себя религиозной деятельности. Она согласилась и открыла салон, в котором церковные сановники читали проповеди. Я особенно запомнил известного в то время митрополита Владимира. Поглаживая холеной рукой золотой нагрудный крест, он говорил, что причины всех несчастий, постигших Россию (подразумевались неудачи на фронте), заключаются в том, что богатые люди перестали следовать учению Христа и вместо помощи бедным занимаются стяжательством. В этом салоне я и встретил Клюева, который, как выяснилось потом, был здесь частым гостем и не раз выступал с речитативным чтением олонецких былин.

Надо пояснить, что салон Швартц не имел ничего общего с «религиозно-философским обществом», где велись дебаты о религии, в которых участвовали Н. Бердяев, Д. Мережковский, В. Розанов, П. Флоренский и многие другие. У Швартц никаких дебатов не было, ибо они считались «дурным тоном». Там обычно выступал только один оратор на определенную религиозную тему, затем был длительный перерыв, во время которого разносился чай с бутербродами.

Как-то я пришел к Швартц с опозданием, когда Клюев уже закончил чтение своих олонецких былин. Они произвели, по-видимому, большое впечатление, так как он был окружен поклонницами, большею частью пожилого возраста. Одна из них говорила:

– Николай Алексеевич! Вы нам доставили такое удовольствие! Не знаю, как вас отблагодарить. Я вас очень прошу не лишать этого удовольствия и моих гостей. У нас собираются по четвергам. Я пришлю за вами машину, которая потом отвезет вас домой.

Клюев поморщился.

– Машину? Нет, на машине я не поеду.

– Почему? – удивилась дама.

– Машина – дьявольское изобретение. Нет, нет, на машине я не поеду.

– Ну, тогда я пришлю карету.

Клюев, делая большие глаза, спрашивает:

– Карету? Это, кажется, такой ящик черный, да?

– Да, да, вроде ящика.

– А он без машины?

– Ну конечно, без машины. Его везут лошади.

– Ах, лошади?.. Ну, тогда можно. На лошадях я к вам приеду.

Не знаю, верила ли дама всерьез, что Клюев не знает, что такое карета. Но она была довольна тем, что уговорила поэта приехать читать былины. Если бы она знала содержание всех былин, а не только религиозных, которые распевал Клюев в других домах, то, вероятно, отшатнулась бы от него, как от дьявола, если действительно была религиозна.

Помню, как-то вышли мы вместе от Швартц. Шли пешком. Дошли до набережной Фонтанки. Клюев остановился, смотря на черные воды канала.

– Пустые люди, – проговорил он неожиданно.

– Вы про кого это, Николай Алексеевич?

– Про всех, – ответил он.

И после паузы добавил:

– Про петербургскую нечисть. С жиру бесятся. Ни во что не верят. Всех бы их собрать, да и в эту черную воду.

– Ну а дальше что?

– Интеллигенция не лучше их, – проговорил он злобно, не отвечая на мой прямой вопрос.

– Тогда зачем вы водитесь с нами?

Он посмотрел на меня своими прозрачными глазами. При свете фонаря они показались мне до того страшными, что холодок прошел по коже. Он, наверное, заметил это, потому что взял мою руку и сжал ее.

– Вас я не трону. Вы не из ихней черной стаи.

Я улыбнулся:

– Можно подумать, что вы…

– Верховный правитель? – закончил он за меня.

– Вроде этого, – ответил я.

– Душно здесь, все пропитано сыростью, – произнес он загадочно. – Вот в Олонецкой у нас легко дышать.

Я хотел спросить, почему же он не живет в Олонецкой губернии, а крутится здесь, в «душной сырости», но он, как бы разгадав мои мысли, сказал:

– Если бы я остался там, то кто же был бы здесь?

Потом, передернув плечами, круто перевел разговор на другую тему:

– Серега-то погибает, окрутили его, окаянные. Уж очень слаб он духом. Спасать его надо. А кто спасители? Блок да Городецкий. Их похвалы тяжелее плит каменных.

После долгого молчания Клюев сказал:

– Все надо начинать сначала.

Я не понял, что надо начинать сначала, но не просил его разъяснить свою мысль, так как чувствовал, что он опять ответит иносказательно.

Мы остановились у ворот дома, в котором я жил.

– Выходит так, что я проводил вас.

– Да, – ответил я, – но не провели.

Он засмеялся и посмотрел на меня, как бы взвешивая мысленно какие-то фразы. Но больше ничего не сказал. Мы молча простились.

При всей сложности и запутанности своих взглядов на жизнь, где искренность переплеталась с фальшью, и при болезненной склонности к мистификации Клюев все же оказался в числе немногих поэтов, признавших без всяких колебаний советскую власть. Я анализировал его творчество первых послереволюционных лет в статье «Поэзия душевного конфликта» (Газета «Борьба» № 99 от 1 июня 1919 г., Симферополь).

Привожу ее полностью, так как газета, в которой была опубликована эта статья, стала библиографической редкостью: