Серебряный век: невыдуманные истории

«Поэзия изучается и не считается пока что «отжившим институтом», но если мы глубже всмотримся в то, как изучают поэзию хотя бы современных поэтов, то мы не можем не ужаснуться.

Ужаснуться хотя бы уже потому, что дурное и нелепое изучение современной поэзии, отражающей в себе «минуты роковые» небывалой доселе эпохи революционных бурь, доказывает то полное равнодушие к нашим великим, но прекрасным и ужасным в одно и то же время дням.

Если мы проследим за митингами искусства, устраиваемыми в различных концах России и Украины, за различными литературными вечерами большого масштаба и т. п., нам обманчиво будет казаться, что вопросы искусства захватывают широкие массы и находят в них живой отклик.

Но ведь «интересоваться искусством» – это одно, любить и понимать – это другое, и, наконец, уметь находить равнодействующую между искусством и жизнью – это третье.

Искусство буквально погибает в бюрократических спорах, в теоретических состязаниях «причастных к искусству» лиц, а о поэтах, о живых людях, отражающих нашу величавую и интересную эпоху, говорят и пишут только по поводу их выступлений, заявлений, опровержений.

А между тем какой громадный интерес представляет собой тот материал, который получают критики из мастерских поэтов.

В нем не только субъективные переживания ярких индивидуумов – в нем отражены мысли, чувства и то неуловимое, что нельзя назвать ни мыслями, ни чувствами и чем полны сердца всех живущих сейчас, а не прозябающих.

Взять хотя бы Николая Клюева, величайшего русского поэта, о котором так сравнительно мало думали и писали русские критики.

В каждой строке этого своеобразного поэта сквозит та ужасная действительность, двуликостью которой заражены многие и многие и которой нельзя избежать умному человеку, как ребенку нельзя избежать кори и дифтерита.

По мне Пролеткульт не заплачет,
И Смольный не сварит кутью, —

признается Клюев, а все же своей огромной поэтической душой он – в этом Пролеткульте, храме грядущей культуры, в этом Смольном.

Где нищий колодовый гроб
С останками Руси великой.

Клюев не скрывает, что многое из происходящего ему чуждо, многое даже враждебно – может быть, даже до невыносимости, и в этом его большая заслуга, что он об этом говорит, потому что, говоря так, он остается поэтом, он выносит свое страдание в свои стихи и сохраняет ту внутреннюю правдивость, которая является единственным мерилом подлинной художественности.

Николай Клюев переживает трагедию.

С одной стороны, он захлебывается от счастья, что произошла социальная революция, он здесь, с ней всей громадной душой, он далек от нытиков-интеллигентов, лицемерно вздыхающих о былой славе и блеске империалистической России, от которой в свое время даже Мережковский готов был прыгнуть «к черту в лапы», но, с другой стороны, он не официальный оптимист, трубящий без зазрения совести о радости великой революции в тот момент, когда в городах советской России и Украины почти на глазах у всех ползают тени нищих, калек, изможденных, измученных, вырванных из колеи рабочей жизни.

Клюев слишком поэт для того, чтобы смотреть на происходящее глазами официального трубадура революции.

Кроме того, помимо гнили и мерзости, которой была полна прежняя Россия, Клюев видит в ней кое-что и хорошее, светлое.

И это светлое облако воспоминания как бы все время незримо присутствовало в стихах Клюева.

И он раскрывается душой, не могущей, несмотря на свою огромность, вместить все противоречия наших дней.

И уже одно то, что Клюев прямо и честно и, главное, беспристрастно подошел к переживаемым событиям, показывает, что он великий и прекрасный поэт.

Он слишком глубоко и болезненно переживает события наших дней, чтобы с эпическим спокойствием описывать величие интернационала и трагедию, которую переживают старая Европа и старая буржуазная культура.

Есть в Ленине керженский дух.
Игуменский окрик в декретах, —

пишет Клюев, и ему чудится, что от Ленина, от Кремля, от Москвы пронесется по миру какой-то новый, суровый, как грубое крестьянское платье, дух, который покорит своим духовным «окриком» измученное человечество, привлечет к голодным и нищим полям России всех голодных и измученных всего мира.

Клюев не верещит о радостях рабочих, когда эти рабочие еще голодны, не заверяет мир в том, что настал великий и радостный день освобождения, он знает, что это освобождение придет, но придет не в пестрых, шутовских ура-патриотических навыворот одеждах, а придет в суровом крестьянском платье, пройдя через очищающий огонь физических и духовных страданий, противоречий, ошибок и, может быть, даже преступлений.

И если Клюев не потеряет всех своих сил в мучениях своей души, если бешеная скачка дней не вытянет из него всех жил, не выпьет той его густой и чудной крови, то русская поэзия, которой так не умеют интересоваться современные критики, получит драгоценное наследие».