Серебряный век: невыдуманные истории

Вскоре после революции на одном из бесчисленных митингов, которые стихийно возникали на улицах и площадях Петрограда, я случайно лицом к лицу столкнулся с Клюевым. Пока я раздумывал, здороваться с ним или нет, он обнял меня и поцеловал.

– Кто старое помянет, тому глаз вон, – сказал он миролюбиво. – Просто мы ошалели тогда. Точно после попойки. Шутка ли сказать!.. Владыки мира полетели вверх тормашками. Помните салон Швартцихи? Митрополиты, кареты, машины – все к чертовой матери сгинуло! Эти старые дуры, которые увивались около меня, чтобы послушать мои былины, думали купить меня своими ласковыми словами, а я в душе смеялся над ними. Мне они нужны были, чтобы проникнуть к той, которая все решала сама и заставляла муженька плясать под свою дудку. Я хотел ее руками задушить все дворянские шеи. Но дело обошлось и без меня. Как же было не опьянеть от радости, хотя я уже давно чувствовал, что придется начинать все сначала.

Я вспомнил наш ночной разговор у черных вод Фонтанки и сказал:

– Эту фразу вы мне сказали, когда еще не ожидали того, что случилось.

– Я ничего не знал, но все предчувствовал, – ответил Клюев.

Он замолчал. Потом вдруг неожиданно спросил:

– Вы, конечно, «Петербург» Андрея Белого читали? Никто не понял души Петербурга так, как понял он! Только в Петербурге могло произойти все это. Как подгнивший дуб, рухнула империя. Подсчитать невозможно с точностью, сколько тысяч станций у нас в России. И надо же было, чтобы царь отрекся на Дне и оказался на дне. Мне скажут, что это случайность. Но тогда и Ходынка – случайность? Бедные мы кроты. В темноте живем и света не видим.

В это время на площади раздались крики: «Да здравствует Государственная дума! Да здравствует Родзянко!»

– Пойдемте отсюда. Тошно слушать. Нашли кого прославлять. Этого сукина сына я бы задушил своими руками, дворянское отродье! Камергер! Царский лакей, возжелавший сесть на престол своего барина! Он так же будет душить крестьян… Ну, голубок, до свидания, – проговорил он тихо. – Тяжела шапка Мономаха, но еще тяжелее ее упустить.

И он скрылся в толпе.

На меня эта встреча произвела тяжкое впечатление. Я чувствовал, что Клюев сам запутался в своей собственной паутине. Трудно было поверить, что умный, талантливый и образованный человек мог всерьез вынашивать бредовые идеи о крестьянском царстве. А может быть, он просто любил мистифицировать всех, как не раз мне говорил об этом Есенин?

Частые встречи с Клюевым у меня возобновились в конце двадцатых и начале тридцатых годов, когда Клюев переехал на постоянное жительство в Москву и получил комнату в Гранатном переулке.

Начну с того, что мне наиболее запомнилось. Во время шумного судебного процесса Рамзина[11], о котором сообщалось не только во всей нашей прессе, но и за границей, я как-то утром пришел к Клюеву. Комнату свою он обставил на манер деревенской избы старого времени. Он приветливо со мной поздоровался, жалуясь на нездоровье. В разговоре я коснулся дела Рамзина. Клюев, по обыкновению, когда хотел выразить недоумение, сделал круглые глаза.

– Рамзин? – спросил он удивленно. – Никогда не слышал. А кто он такой, этот Рамзин?

– Ну, Николай Алексеевич, – сказал я, – что за вопрос. Все газеты пишут о процессе Рамзина, а вы не знаете.

– Но я же газет не читаю, – елейным голосом ответил Клюев. – Куда нам со свиным рылом да в калашный ряд. Что мы, деревенские, понимаем? Нам бы только сытыми быть.

– Все равно, – ответил я. – Даже те, кто не читает газет, не могут не знать о Рамзине. О нем говорит вся Москва.

– Как ты сказал? – перебил меня Клюев. – Рамзин?.. – Он сделал вид, что хочет вспомнить, но никак не может. – Рамзин… Рамзин… Что-то знакомое. Ах, да, вспомнил. У нас в Олонецкой губернии был купец Рамазинов, торговал он лампадным маслом. Крепкий мужик был, деловой. А этот, ты говоришь, Рамзин. Нет, нет, не знаю Рамзина. А вот Рамазинова хорошо помню.

В этот момент раздался стук в дверь и тоненький девичий голосок прожурчал:

– Николай Алексеевич, вас к телефону.

Клюев вышел в коридор. Разговор его затянулся. Я прошелся по комнате. Взял со стола какую-то книгу и сел на лавочку, постланную домотканым ковриком. Но едва я прочел страницу, как почувствовал, что под ковриком что-то шуршит. Я приподнял коврик и увидел пачку газет. Смотрю – все разные, и сегодняшние. Кроме того, сразу видно, что они не «свежие», а уже читанные. Я аккуратно положил их на место. В это время вернулся Клюев.

– Ты не гневайся на меня, что оставил тебя одного. Звонила мне одна стихолюбка. Надоели они мне. Ни шиша не понимают в стихах, а лезут. Умеют только ахать да охать. Как хорошо, как хорошо, а что хорошо, сами не знают.

– Николай Алексеевич, – сказал я, – так-то вы не читаете газет? – И я вытащил из-под коврика пачку.

Клюев опять пустил в ход свои круглые глаза и даже перекрестился. Потом вдруг лукаво улыбнулся.

– Это же ты принес с собой. Я же тебе сказал, что я газет не читаю.

Потом после небольшой паузы добавил:

– Не сердись, голубок. Если не ты, значит, кто-нибудь другой подшутил надо мной.