Серебряный век: невыдуманные истории

Такое безграничное доверие не могло не вызывать во мне обостренную осторожность при составлении бумаг. Особенно трудно приходилось, когда Анатолий Васильевич просил составлять бумаги в адрес Госбанка с просьбой выдать тому или иному лицу что-либо из конфискованных драгоценностей. Те, кто не был свидетелем тогдашних событий, читая эти строки, удивятся. Спешу объяснить, в чем дело. Декретом советского правительства были национализированы все крупные вклады в банк и содержимое сейфов. Имелось в виду, конечно, имущество, приобретенное нетрудовым путем. Что касается сумм, составившихся из трудового заработка, то для них делалось исключение. Чтобы получить их обратно, требовалась подпись Луначарского, так как это касалось лишь людей «свободных профессий» (артистов, писателей, художников). Этой лазейкой начали пользоваться ловкие люди, никакого отношения к искусству не имеющие. К Луначарскому стали обращаться не только артисты, размеры заработков которых не вызывали сомнений, но и авантюристы. От них легко было отделываться, значительно труднее отказывать какой-нибудь знаменитой актрисе, которая хлопотала не за себя, а за других лиц, трудовой заработок которых она подтверждала «честным словом». Не мог же Анатолий Васильевич ответить: «Вашему честному слову я не верю». Поэтому под тем или иным предлогом я «замораживал» эти просьбы тем, что не давал их на подпись Анатолию Васильевичу даже в том случае, если он напоминал мне о них. Он понимал меня и не корил за «неисполнение указаний».

Дни летели, работы становилось больше – интересной, волнующей. Обычно в Зимнем дворце Анатолий Васильевич принимал посетителей по делам, имеющим отношение к искусству, а в Наркомпросе – по делам народного просвещения. Впрочем, и вопросы искусства в ту пору входили в ведение Наркомпроса. Все, что я наблюдал в период, предшествовавший падению империи и во время последующих событий, начиная с Февральской революции и кончая Октябрем, навело меня на мысль отразить это бурное время в пьесе, хотя ни одной пьесы до этого я не написал, за исключением инсценировки романа Тургенева «Рудин» в 1910 году, когда был еще студентом. Узнав об этом, Анатолий Васильевич захотел ознакомиться с моей пьесой, которую я назвал «Большая Медведица».

И вот как-то после вечернего чая у Луначарского тут же, за чайным столом, я прочел ему мою пьесу. Анатолий Васильевич прослушал ее внимательно, но не задал ни одного вопроса. Мне это показалось странным: обычно оживленный и разговорчивый, он не сказал ни слова. Закончил я чтение еще неувереннее, чем начал. Луначарский молчал. Я нерешительно пояснил: «Конец пятого акта». И добавил совсем уже растерянно: «И пьесы». Анатолий Васильевич продолжал хранить молчание. Все стало ясно. Я понял, что это провал. Наконец Луначарский заговорил, но… не о моей пьесе, а о чем-то другом. В ту минуту я ни о чем не думал, кроме своей пьесы, но впоследствии оценил деликатность Анатолия Васильевича. Он органически не мог ни лгать, ни фальшивить.

Во время подавления восстания московских юнкеров, в конце октября 1917 года (по старому стилю), в Петрограде распространились слухи, что от перестрелки пострадали многие архитектурные шедевры Москвы. Луначарский, как знаток и ценитель древнего русского искусства, был так возмущен этим, что сгоряча, не проверив их, подал на имя председателя Совнаркома В. И. Ленина официальное заявление о своей отставке. Ленин, хорошо знавший Луначарского, конечно, ее не принял. Но во всех газетах об этом в тот день было напечатано крупным шрифтом. Буржуазные газеты перепечатали это сообщение с соответствующими комментариями, вроде таких – «Луначарский протестует против варварского разрушения храма Василия Блаженного и колокольни Ивана Великого». К вечеру все выяснилось. Никаких разрушений памятников старины не было. Утку пустили буржуазные газеты, но так как заявление Луначарского об отставке было опубликовано и в советских газетах, то слухам поверили.

На другой день стало известно, что Луначарский взял свое заявление обратно.

В Анатолии Васильевиче была какая-то особенная душевная теплота. Мне кажется, что он, как никто, понимал все человеческие достоинства и слабости. Схематизм был чужд ему. Этим объясняется его огромный успех на всех выступлениях – и перед народом, и перед «избранной публикой». Безграничная любовь к человеку и уверенность в победе были так ярко выражены в его речах, что всегда встречали самые шумные и искренние одобрения.

Нельзя не упомянуть и о его тонком остроумии, и умении парировать даже самые неожиданные возражения оппонентов.