Серебряный век: невыдуманные истории

– Я так и знал, – сказал Анатолий Васильевич, – что все эти обвинения окажутся гнусной клеветой. Теперь вам надо вовсю использовать эту поездку, выступать на митингах, писать, чтобы рассеять отвратительный туман, который напускают кадеты и меньшевики.

Начало нового, 1918 года было таким же напряженным, как и предыдущий год. Хотя враги Советов не успокаивались и не ослабляли своей пропаганды, а наоборот, все больше и больше ее развивали, они уже чувствовали, что советскую власть не сокрушить газетными воплями, популярность советского правительства росла все больше и больше. Луначарский внимательно следил за прессой. Он хорошо понимал, какое громадное значение для советской власти имеет сближение ее с интеллигенцией.

Я с восхищением наблюдал, как он живо и страстно реагировал на любое проявление прямого и искреннего сочувствия советской власти со стороны видных деятелей науки и искусства. Его по-настоящему радовала позиция Блока, не побоявшегося порвать со своими еще недавними соратниками – Федором Сологубом, Зинаидой Гиппиус, Дмитрием Мережковским и многими другими; Анатолий Васильевич бывал доволен пополнением армии сочувствующих хотя бы одним новым «солдатом». Вскоре после митинга «Интеллигенция и советская власть» в печати появилось (6 февраля 1918 года) письмо известного ученого профессора К. Тимирязева студентам рабфака имени Карла Маркса.

Первый вопрос, который мне задал Луначарский, когда я приехал к нему утром, был:

– Вы читали письмо профессора Тимирязева?

Я ответил, что письмо видел, но не успел его прочесть.

– А мне еще недавно говорили некоторые меньшевики-интернационалисты, что к нам примыкает безусая молодежь, не разбирающаяся в политике. А вот что говорит восьмидесятилетний ученый. – И он прочел подчеркнутые им строки из письма: – «Наука получит прочную, верную опору, когда ее судьба будет в руках самых просвещенных народов, а не царей и пресмыкающихся перед ними холопов, хотя бы они величали себя министрами просвещения, академиками, профессорами».

– Воображаю, какой вой поднимет «День»[12] или «Воля народа»[13], – сказал я.

Анатолий Васильевич улыбнулся:

– А помните, у Некрасова:

Мы слышим звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья…

Вскоре после этого Луначарский обратил мое внимание на заметку в газете «Правда» от 21 (8) февраля 1918 года и сказал:

– Я бы назвал это ушатом холодной воды на головы наших клеветников и недоброжелателей.

Привожу выдержку из этой заметки. В заметке шла речь о том, что, «согласно декрету о государственном издательстве, принятому ЦИК Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов 29 декабря 1917 года, государственная комиссия по народному просвещению постановила монополизировать на 5 лет и издать сочинения следующих русских беллетристов…» Среди них были – А. И. Герцен, Д. В. Григорович, А. С. Грибоедов, И. А. Гончаров, Н. В. Гоголь, Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, И. С. Тургенев и многие другие.

Не найдя в этом списке Лескова, я спросил Луначарского:

– Это случайный пропуск или умышленный?

Луначарский ответил:

– Конечно, Лесков – первоклассный писатель, но в данный момент мы хотим дать народу в первую очередь классиков, которые созвучны нам в том или ином отношении. А с Лесковым русская передовая мысль все время была «на ножах».

– Но ведь и «Бесы» Достоевского тоже многие считали антиреволюционным произведением!

Анатолий Васильевич улыбнулся и сказал:

– Все это сложнее, чем кажется вам. Однако вернемся к этому разговору позже. А сейчас займемся нашими делами.

20 (7) февраля 1918 года, почти через три месяца после того как Луначарский молча выслушал мою пьесу «Большая Медведица», не сказав о ней ни единого слова, я узнал наконец его мнение.

Едва я успел с ним поздороваться, как он радостно воскликнул:

– Прочел вашу статью. Вот это настоящее, не то что ваша пьеса. Она безжизненна, несмотря на то что в ней описаны бурные дни нашей жизни, а в статье жизнь кипит и клокочет.

Я понял, что Анатолий Васильевич говорил о моей статье «Великий грех, или Великое кощунство», опубликованной в этот день в «Известиях» в ответ на «анафему», которой предал тогдашний патриарх Тихон советскую власть. Я был смущен неожиданной для меня похвалой и, как всегда в таких случаях, не знал, что ответить, но все же в конце концов произнес какие-то неуклюжие слова. Он почувствовал мое смущение и сказал, улыбаясь:

– Вы нашли настоящие горячие слова, а не сухие доводы. Сейчас это более чем необходимо. Продолжайте писать в этом же духе, с таким же накалом.