Серебряный век: невыдуманные истории

– Да, – сказал он. – К сожалению, это правда. Эсеры еще на съезде, ратифицировавшем Брестский мир, говорили, что не признают этого решения и будут действовать по-своему. Страшно подумать, что может произойти. – Нарком положил трубку на рычаг и повернулся ко мне: – Товарищ Ивнев, я сейчас поеду в Кремль. Прием, конечно, отменяется. Вы извинитесь за меня перед посетителями.

Провожая Анатолия Васильевича, я спросил, можно ли объяснить истинную причину отмены.

– Ну конечно, можно. Об этом знают все. – И добавил: – А вы правильно сделали, что на коллегии никому, кроме меня, не сообщили. Какие только слухи сейчас не распространяются!

На другой день газеты были полны описанием убийства, совершенного среди белого дня.

Несколько месяцев спустя Луначарский командировал меня в Астрахань, назначив своим представителем на открытии в этом городе первого народного университета. После возвращения я получил новое назначение – заведующий бюро по организации агитпоезда имени А. В. Луначарского. Нам было выделено особое помещение – особняк на Пречистенке. В марте 1919 года Анатолий Васильевич в связи с делами бюро командировал меня на Украину – в Харьков и Киев. Красная армия заняла Крым, была образована Крымская республика, и он продлил мою командировку, направив в ее столицу – Симферополь. Там разыгрались события, из-за которых Крым оказался отрезанным от советской России. Всеволод Эмильевич Мейерхольд, находившийся тогда в Новороссийске, помог мне эвакуироваться в Грузию, где в ту пору у власти стояли меньшевики. Вступив в контакт с находившимся в подполье Кавказским краевым комитетом партии большевиков, я прочитал ряд лекций, за что был выслан из Грузии и смог вернуться в Москву через Владикавказ только в конце ноября 1920 года. Вернемся, однако, к воспоминаниям об Анатолии Васильевиче Луначарском.

Кто был в Москве зимой 1920/21 года, не может забыть сугробы, в которых утопал город, гололедицу, безлюдные по вечерам улицы, забитые досками витрины пустовавших магазинов, трубы «буржуек», торчавшие почти изо всех окон, как ржавые флаги, неустройство, голод и холод.

На другой день после моего приезда в Москву я зашел к Луначарскому. Он уже жил в Кремле, окончательно переселясь из Петрограда. Анатолий Васильевич встретил меня приветливо и рассказал, что обо мне ходили разные слухи: одни говорили, я расстрелян белыми, другие – что нахожусь в заточении в Метехском замке, в который меньшевики бросали своих противников. Потом он спросил, где я хочу сейчас работать. Я ответил иносказательно, что если педагог окажется в доме, в котором погасло электричество, а он случайно умеет с ним обращаться, то, исправив повреждение, он продолжит педагогическую работу, а не станет электромонтером. Анатолий Васильевич внимательно выслушал меня и сказал, улыбаясь:

– Насколько я вас понял, вы хотите вернуться к литературе?

Я ответил, что он сделал правильный вывод.

В декабре 1919 года мы с Есениным решили устроить большой литературный вечер под девизом «Россия в грозе и буре», и я пришел к Анатолию Васильевичу с готовой программой. Ему понравилась наша идея, и он дал свое согласие произнести на вечере вступительное слово.

Вскоре я и молодой поэт Матвей Ройзман решили издать «Автографы» живших тогда в Москве писателей. Я попросил Анатолия Васильевича дать свой автограф. Он, не откладывая дела в долгий ящик, сейчас же написал четверостишие.

Память у Анатолия Васильевича была хорошая. Как-то я зашел к нему в Кремль без всякого дела. После беседы, касавшейся тогдашней литературы, он вынул из шкафа только что вышедшую его драму «Оливер Кромвель» и подарил мне с такой характерной для него надписью: «Тов. Ивневу, сотруднику в тяжелые дни и поэту». Четыре года прошло после тех тяжелых дней, но он не забыл этого.

В начале февраля 1921 года мы с Есениным решили совершить небольшую поездку в Европу. Я рассказал о нашем плане Анатолию Васильевичу, причем я его ни о чем не просил. Он тут же написал записку в Наркоминдел Карахану, прося оформить нашу поездку за границу. Но 25 февраля в Грузии было свергнуто меньшевистское правительство и установлена советская власть. Мне захотелось поехать в Тифлис, и наша поездка не состоялась. В Грузии я пробыл около года и в августе 1922-го вернулся в Москву. Снова возобновились мои встречи с Луначарским. К тому времени столица резко изменилась. Магазины открылись, улицы стали нарядными. Появилось много ресторанов и кафе. То, что грезилось голодным москвичам – хлеб, молоко, масло, ветчина, – выставлено было на витринах.