Серебряный век: невыдуманные истории

Чуть ли не в первый день моего возвращения в столицу, еще не успев побывать у Луначарского, я встретил его в бывшем Елисеевском магазине на Тверской улице. В фетровой шляпе, модном пальто нараспашку, из-под которого виднелся коричневый пиджак, он показался в первую минуту каким-то иным. Прежними оставались умные добрые глаза и блестевшее при электрическом свете пенсне. Его, конечно, узнали. Публика деликатно наблюдала за ним, веселые румяные продавцы суетились за прилавком. Я испытывал какое-то странное ощущение радости и грусти. Радости, что «тяжелые дни» далеко позади, а грусти, что я уже не увижу на нем привычной старенькой тужурки с карманами, набитыми памятными заметками. Я понимал, что нелепо с моей стороны придавать этому значение, но разве мы можем руководить своими чувствами и впечатлениями! Я его не видел целый год, и мне страшно хотелось подойти и поздороваться, но я сдержал порыв – будет что-то смешное в этой встрече перед прилавком, ломившимся от изобилия. И не подошел. На другой день, встав пораньше, чтобы застать его дома, пошел к нему в Кремль. Он встретил меня неизменно приветливо, расспрашивал о жизни в Грузии, о моих планах на будущее. Мягко улыбаясь, поинтересовался:

– По линии службы вы на прежних позициях?

Я ответил, что на прежних. (О том, что видел его вчера, конечно, не сказал.)

А теперь, когда пишу эти строки, испытываю боль, что не был с ним всегда. Мне кажется, что если бы я только мог знать, что он уйдет от нас так рано, я бы его никогда не оставил.

В 1925 году я поехал в Германию, а после возвращения отправился в большое путешествие по Дальнему Востоку, Камчатке и Японии. Потом поехал на Кавказ. И в 1933 году до меня дошла грустная весть, что Анатолий Васильевич скончался во Франции.

Передо мной снова и снова встает образ незабываемого Анатолия Васильевича, веселого, жизнерадостного, живущего в сердцах людей, знавших его близко…

Воспоминания о Всеволоде Мейерхольде

…На моих глазах умирал царь, самый жестокий из всех русских царей, а я умирал от восторга. Это было в 1903 году, в Тифлисе. Мне едва исполнилось двенадцать лет. Затаив дыхание, я следил за последними минутами жизни Ивана Грозного, который восстал из гроба как бы только для того, чтобы умереть еще раз на сцене переполненного театра «Артистического общества». Это был настоящий Иван Грозный, это была настоящая смерть, это было настоящее чудо.

Так казалось мне тогда. А на самом деле я впервые увидел изумительного актера Всеволода Эмильевича Мейерхольда, перевоплотившегося в Ивана Грозного. Я, конечно, не мог запомнить все детали игры Мейерхольда и оценить их «по-взрослому», не говоря уже о том, что не смог бы не только тогда, но даже и теперь проанализировать его игру, как это делают опытные театральные критики, но, судя по тому, как ярко и выпукло запомнилась мне сцена смерти Ивана Грозного, становится очевидно, что игра Мейерхольда была потрясающей. Мне и сейчас кажется, что я видел его игру сегодня или вчера, а не семьдесят лет тому назад.

Мейерхольд в тот памятный для многих тифлисцев день максимально, если можно так выразиться, перевоплотился в царя Ивана со всеми его противоречивыми чувствами, горькой скорбью последних минут жизни, глубоким разочарованием в верности и преданности своего любимого царедворца Бориса, отчаянием от политических неудач, уязвленной гордыней и сознанием своего бессилия восстановить былое величие. Сколько было злобного ехидства в его словах, обращенных к Борису Годунову:

Ты видел чародеев?
Каков их был ответ? Зачем молчишь ты?
Что ж ты не говоришь?
………………………………
Что ты так смотришь на меня? Как смеешь
Ты так смотреть!

И когда на эти дышащие угрозой слова последовал ответ Годунова, своим ледяным спокойствием оттенявший неслыханную дерзость: «Кириллин день еще не миновал», подтекстом которых была твердая уверенность в неминуемой смерти царя именно в этот день, до 12 часов ночи или, в крайнем случае, ровно в 12, Иван Грозный, потрясенный дерзким вызовом своего «верноподданного», не мог вымолвить ни одного слова. Разгневанный, задыхающийся от возмущения царь роняет свой скипетр. Глаза его делаются страшными от бессилия, более страшными, чем в минуты неудержимого гнева. Еще несколько секунд невероятного напряжения, еще несколько конвульсий – и в мертвой тишине затаившего дыхание театра раздается последний вздох владыки, убитого не пулей, а словами. Царь Иван Грозный умирает.