Серебряный век: невыдуманные истории

Наша встреча произошла в середине августа, примерно за месяц до его ареста. Всеволод Эмильевич, как будет видно из дальнейшего, буквально спас меня от участи, которая в это время грозила и ему (мое секретарство у А. В. Луначарского в период 1917–1919 годов и мои публицистические статьи в «Известиях» в 1918 году также не могли не привлечь ко мне внимания белогвардейцев). Я со страхом подумал, что, выйдя на крыльцо воинского присутствия двумя минутами позже, я так бы и не узнал, что здесь, почти рядом, живет Всеволод Эмильевич со своей семьей.

Мы продолжали путь по слегка подымавшейся вверх улице. Мейерхольд привел меня к себе, познакомил со своей женой Ольгой Михайловной и двумя дочками-подростками Татьяной и Ириной и сразу, на «семейном совете», поставил вопрос о том, как меня устроить. Среди бесконечных шуток и острот Всеволода Эмильевича, необычайной душевной теплоты Ольги Михайловны и юных улыбок Тани и Ирины я почувствовал себя, как странник, вернувшийся домой после долгих и опасных путешествий. Несмотря на своего рода опьянение от столь неожиданной и спасительной для меня встречи, мы все же пришли к трезвому решению: избежать призывной комиссии невозможно, но моя природная близорукость послужит гарантией, что в конце концов я получу желанную визу.

– Это первое, – сказал Всеволод Эмильевич. – Второе: вас надо немедленно устроить более комфортабельно. – Он, улыбаясь, окинул взглядом единственную комнату, в которой ютился с семьей. – Пойдем к моим друзьям Алперсам. Они вас, я уверен, приютят на это время. Квартира у них большая. Третье – вам надо взять свои вещи. Ведь пароход отходит через несколько часов. Надеюсь, подводы вам не потребуется? – В его умных глазах мелькнули лукавые огоньки.

– Да, – ответил я, – у меня всего один чемодан.

Ольга Михайловна не согласилась отпустить нас, пока не накормила обедом, Таня и Ирина пересмеивались, очень довольные, что на их глазах развертываются такие неожиданные события. В ту пору было любопытно наблюдать такое явление, как «выпадение из своей орбиты» лиц, знаменитых во времена империи. Застряв на некоторое время в Новороссийске, как и Всеволод Эмильевич, я не мог себе даже представить то, о чем узнал лишь впоследствии. Оказывается, когда мы были заняты вопросом моего отъезда в Батум, здесь же, буквально в двух шагах от нас, умирал от сыпного тифа знаменитый Пуришкевич, стяжавший черную славу своими погромными речами в Государственной думе и участием в убийстве другой «знаменитости» царского времени – старца Григория Распутина.

Не могли мы представить себе и того, что здесь, в Новороссийске, может быть, где-то неподалеку от нас, знаменитый черносотенец, бывший петроградский градоначальник генерал Климович кончал жизнь тем, с чего начинал знаменитый русский миллионер, – уличной продажей спичек, потому что его прошлое показалось одиозным даже оголтелому вождю белых – генералу Деникину, который «не посмел» принять его на службу, боясь «скомпрометировать» в глазах населения «свое движение».

В это же время на Серебровской улице, в единственной гостинице, мимо которой мы часто проходили, находился еще один знаменитый «осколок империи» – балерина Кшесинская, застрявшая в Новороссийске из-за болезни по дороге в Константинополь.

Но одного сановника империи, «выпавшего из своей орбиты», я увидел за несколько часов до моего отъезда в Батум. Это был тот самый сановник, про которого в мемуарах гр. Витте сказано: «Министр народного просвещения Петр Михайлович Кауфман-Туркестанский не мог примириться с полицейским режимом Столыпина и подал в отставку». Он шел по бульвару, ничего не замечая, кроме синей полоски моря, за которой угадывались очертания чужеземных берегов.

Мы с Всеволодом Эмильевичем отправились в город. Проходя мимо воинского присутствия, он ухмыльнулся:

– А вы знаете, Рюрик Ивнев, ваша мысль о том, чтобы лечь в канаву, была не столь уж безрассудной. Ведь это почти около моего дома. Все равно бы я вас увидел.

– И подобрали бы?

– Разумеется. Это доказывает, – продолжал он балагурить, – что всякая безрассудная мысль таит в себе зерно здравого смысла.

Но вот мы подходим к двухэтажному дому, в верхнем этаже которого жила семья Алперс. Как и ожидал Всеволод Эмильевич, меня приняли как родного, хотя только что познакомились. Семья Алперс состояла из Владимира Михайловича Алперса (он служил в каком-то кредитном обществе), его жены Людмилы Васильевны и двух сыновей – Бориса и Сергея – очень талантливых и славных юношей. Один из братьев сопровождал меня в порт и помог мне принести мой чемодан, оставшийся на пароходе.

Началась вторая глава моего «приключенческого романа». Беглец из белой Ялты застревает в белом Новороссийске, в семье, принявшей его, как родного сына. Семья Алперс не только приютила меня, но и приняла во мне самое живое участие. На другой день к нам пришел Всеволод Эмильевич и устроил второй, «расширенный», семейный совет, на котором обсуждалось, как приступить к исполнению намеченного вчера плана.