Серебряный век: невыдуманные истории

– Я не знаю, может быть, это мне только показалось, но хозяин той дачи сегодня утром что-то сухо поздоровался со мной. Неужели он так жаден, что жалеет три-четыре сливы? А может быть, он против нарушения принципа частной собственности?

– Как грустно, что эти сливы все же чужие, а не наши, – сказал я.

– Но они тоже поступают неправильно. Они свешиваются в наш сад. Это все равно, как если бы сосед свесил свои ноги в нашу беседку.

– Конечно, сливы тоже виноваты, – говорю я.

Всеволод Эмильевич хитро улыбается.

– Нет, виноваты, конечно, не сливы, а хозяин.

– Эту золотистую сливу, – говорю я, – мне очень хочется сорвать, но мне кажется, что это будет не совсем удобно.

– Конечно, неудобно, – подтверждает Всеволод Эмильевич, – но, с другой стороны, это прямо смешно: такое изобилие и такая жадность, – это даже не смешно, а противно.

– Всеволод Эмильевич! А может быть, это вам только показалось, что хозяин сухо поклонился?

– Ну конечно, вероятно, показалось. Трудно допустить мысль, чтобы были люди, которые…

Я не могу удержаться от соблазна и срываю золотистую сливу. Всеволод Эмильевич хохочет и тоже срывает одну. Мы съедаем их с особенным удовольствием и потом, точно по молчаливому согласию, отходим в другую сторону, «от греха подальше».

Наконец наступает день моего отъезда. Так как в Мысхако я взял с собой всего несколько мелких туалетных вещиц, а основные вещи оставались у Алперсов, то с утра я начал собираться, чтобы идти в город. У меня не было ни маленького чемоданчика, ни несессера, их заменяла какая-то красная наволочка, в которую я и уложил мелкие вещи. Вдруг Всеволод Эмильевич делает испуганные глаза и говорит мне совершенно серьезно:

– Вы что, хотите себя погубить в последний день пребывания в лапах Деникина? Да ведь это открытый вызов – идти через весь город с красным флагом!

– Всеволод Эмильевич, дорогой, но ведь это же наволочка, а не флаг.

– Да, но издали она кажется флагом, и какой-нибудь ретивый часовой подстрелит вас.

Это была, конечно, шутка, взятая из неисчерпаемого запаса его выдумок, но свои шутки он любил доводить до конца. И вот через несколько минут при помощи Ольги Михайловны все мои вещи были переложены в белую наволочку, а красная конфискована Всеволодом Эмильевичем.

Я знал, что Мейерхольд переехал в Мысхако не столько для отдыха, сколько для того, чтобы «не мозолить глаза» белым, так как незадолго до этого о нем была напечатана «погромная» статья петроградского адвоката Бобрищева-Пушкина в каком-то белогвардейском листке. Эта статья-донос и привела вскоре к аресту Всеволода Эмильевича. В эти дни он в городе не показывался, поэтому мы простились в Мысхако. Помню, как он говорил с обычной шутливостью: «Ну, вот теперь – с белой наволочкой – у вас вид самый благонравный, теперь вы застрахованы, никто вас не тронет». Это было в сентябре 1919-го. А в ноябре 1920-го, когда я наконец смог вернуться из Грузии в Москву и зашел к Мейерхольду, то после оживленных воспоминаний о «новороссийских делах» и «вилле Мысхако», в которых принимала участие и Ольга Михайловна, Всеволод Эмильевич перед моим уходом попросил меня подождать минуту, вышел из комнаты и вернулся, держа в руке мою красную наволочку. Да, Всеволод Эмильевич любил доводить свои шутки до конца.

Когда я писал воспоминания о нем, я часто думал, как грустно, что моя скитальческая жизнь помешала мне продолжить наше знакомство, и жалел, что не был если не участником, то хотя бы свидетелем работы Мейерхольда над оригинальными и интересными постановками, которые прославили его как великого новатора и гениального художника. Мне становилось неловко, что я пытаюсь выступить со своими воспоминаниями наряду с моими современниками, которые рассказали о нем так много интересного и, главное, относящегося к сущности его творчества. Но когда я подумал, что благодаря необычайному стечению обстоятельств Всеволод Эмильевич, лишенный возможности на территории белых заниматься «своим делом», в течение целого месяца был занят только мной, я понял: на мою долю выпало большое счастье. Я читал, что когда Гете было 80 лет, на чей-то вопрос, сколько времени за всю свою жизнь он был счастлив, он ответил: «Два часа».