Серебряный век: невыдуманные истории

– Что же нам делать? – упавшим голосом спрашивает поэт.

– Обратиться к Скрыпнику. Говорят, он любит литературу.

Мандельштам смотрит на него удивленно.

– Вы – поэт?

– Нет, но я не пропускал ни одного литературного вечера в Петрограде и видел всех поэтов.

Осип Эмильевич так занят мыслью о поездке на курорт, что не задерживает дальнейшими расспросами случайного собеседника.

– Тогда продумаем визит к Скрыпнику.

– Надо поговорить с Георгием Шенгели, – посоветовал я, – он имеет очень солидный вид и красноречиво говорит.

– Да, да, Шенгели, – обрадовался Мандельштам. – Прекрасная идея – привлечь к поездке Георгия.

– Тем более что он мечтает поселиться в Крыму.

В тот же день мы повидались с Шенгели, и он обещал к завтрашнему дню подготовить докладную записку «План культработы в освобожденном Крыму». В ней говорилось, что мы наладим эту работу. Мы и сами начали верить, что без нас красный Крым не сможет сделаться по-настоящему красным.

Через два дня мы были у военного коменданта.

Скрыпник принял нас учтиво, но холодно. Шенгели изложил ему план будущей культработы в Крыму, подчеркивая важность этого мероприятия ввиду того, что Крым долгое время был оторван от советской России. Там, особенно теперь, как воздух необходимы лекции и доклады по теории искусства, теории прозы и поэзии, а также театра и современной драматургии. Необходимо ознакомить рабочих и крестьян Крыма с классиками и современными поэтами России и Запада, с живописью, скульптурой, музыкой нашей родины и других стран.

Скрыпник слушал внимательно, и это настраивало меня и Мандельштама, как прелюдия, на вежливый отказ. Я на всякий случай взял с собой телеграмму А. В. Луначарского, пролонгирующую мою командировку в Крым. Наконец Шенгели умолкает. Наступает мертвая тишина. Я чувствую, как трещат швы нашей поездки. Вдруг лицо Скрыпника преображается. От холодной вежливости не остается и следа. Он смеется. Перед нами не комендант, а простой веселый парень. Шенгели ежится, чувствуя что-то неладное.

– Поэты захотели моря и загорелых баб, – говорит Скрыпник, – ну что же, поезжайте. – Он нажимает кнопку звонка. Входит адъютант.

Приказ коменданта лаконичен:

– Три пропуска в Крым. – Он приподнимается и жмет нам руки. В глазах его все еще не гаснут веселые искорки.

По дороге в «Континенталь» Мандельштам говорит Георгию Шенгели:

– Ваш доклад великолепен. Возьмите его с собой в Крым. Там он пригодится. Ведь не все же такие ценители литературы, как Скрыпник.

При встречах с Мандельштамом мне всегда казалось, что его путеводная звезда находится не в небе, а в его сердце, и оттуда испускает свои лучи, не всеми видимые, но ощущаемые.

Летом 1930 года режиссер Пудовкин уезжал за границу и уступил мне на несколько месяцев свою квартиру в доме на углу Тверской улицы и площади Маяковского. Сюда ко мне часто наведывался Осип Мандельштам, иногда один, иногда со своей Наденькой. В то лето он был каким-то особенно домашним и уютным. Помню, как его забавлял невероятно большой шкаф, похожий на будку. Он был сделан по заказу Пудовкина. Когда Мандельштам пришел на эту квартиру в первый раз, он сразу обратил внимание на странное сооружение и, подойдя к дверкам, обитым, как и весь шкаф, какой-то причудливой материей, спросил:

– У вас там кто-нибудь спрятан?

Говорил он совершенно серьезно. Но я сразу понял, что он шутит. Я засмеялся и ответил в тон:

– Но кого же я должен прятать?

– Не знаю, – ответил Мандельштам, – но такой шкаф, очевидно, более всего приспособлен для прятания людей, но никак не вещей.

– Может, там кого-нибудь и прятали, но мне прятать некого.

– Но ведь это надо придумать! – не унимался поэт. – Это, собственно, комната в комнате.

– Но там нет дверей и окон.

– Вот это и удивительно. Комната без дверей и окон. – Он дотронулся до створок. – Да они и не заперты. Можно заглянуть?

Я знал, что он пуст. Об этом меня предупредил Пудовкин.

– Пожалуйста, – отвечаю.

Мандельштам заглянул в шкаф.

– Ну вот видите, – продолжал он, улыбаясь, – я вам говорил, что это не шкаф, а комната. Туда действительно можно прятать людей. Об этом шкафе можно написать повесть.

Публичные выступления Мандельштама всегда пользовались успехом. Он покорял аудиторию какой-то особенной наэлектризованностью. Читал он, сильно скандируя, с пафосом, который чрезвычайно шел ему. Как у Блока, Ахматовой, Есенина, Маяковского, у него была своя особенная манера чтения. Если бы он прочел свои стихи измененным голосом из другой комнаты, то и тогда можно было бы безошибочно определить, что это читает Мандельштам. В салонах он менее охотно, но все же иногда соглашался прочесть одно или два стихотворения. Но при случайной встрече среди малознакомых людей просьба кого-нибудь из присутствующих прочесть стихи вызывала у него гнев.

Однажды он так вскипел, что закричал:

– Поэзия – это профессия. Почему, если приходит в гости часовщик, его не просят исправлять часы, если приходит сапожник – ему не суют туфли, а портному не заказывают костюм? А когда в гости приходит поэт – обязательно просят читать!