Серебряный век: невыдуманные истории

На второй день я должен был бросить на заседании, где выступал Ленин, фразу: «Нет такой партии, которая могла бы взять власть в свои руки!» На это присутствующий на заседании Ленин крикнул с места: «Есть такая партия! Это партия большевиков!»

По сценарию Керенский должен произнести, указывая на Ленина:

– Арестовать!

Я сказал Чаурели:

– Миша, это абсурд! Керенский был юрист, он никогда не мог этого крикнуть. Он мог возбудить дело об аресте Ленина, но не отдавать приказания прямо на заседании.

Режиссер улыбнулся.

– Дорогой мой, тебя это не касается. Ты должен говорить то, что написано в сценарии.

Я покорился и крикнул. Это вышло так вяло, что Чаурели объявил маленький перерыв, взял меня под руку и начал ходить по студии. Сначала говорил о посторонних вещах, а потом произнес:

– Я понимаю, крикнуть «арестовать Ленина!» тебе трудно, ты не артист, который молниеносно перевоплощается, но чтобы это вышло естественно и хорошо, забудь о Ленине, представь мысленно, что это не Владимир Ильич, а человек, мешающий тебе быть вместе с любимой. Если этот человек не будет арестован, возлюбленная уйдет от тебя.

Начался повторный дубль. Я крикнул «арестовать!» не вяло, но все же недостаточно хорошо, понял это по словам Чаурели:

– Вот теперь лучше, но только еще раз попробуем.

Тут я окончательно понял, что от меня хотят, и действительно, закрыв на миг глаза, ясно представил картину… меня покинут, если… этот человек не будет арестован…

Чаурели добился, чтобы я смотрел на Ленина, его не видя: передо мной было лицо, которое хотело разрушить мое счастье… Часть ночи ушла на сидение за огромным столом какого-то скучного заседания. Кадры эти были при монтаже фильма изъяты, зато вторую часть ночи я любовался Геловани, который от счастья, что он так похож на Сталина, гуляя со мной во время перерыва, говорил вполне серьезно:

– Посмотрите: Ленин, Керенский и я – Сталин – прохаживаемся и мирно беседуем.

На четвертый день в десять часов утра Чаурели приехал ко мне на госкинпромской машине и сказал:

– Я оказался менее могущественным, чем считал себя.

Я грешным делом подумал, что сейчас начнутся разговоры, что касса Госкинпрома пуста или что-нибудь в этом роде, но он, точно подслушав, перебил мои мысли:

– Не беспокойся, я свое слово сдержу, но только не сам вручу тебе деньги, а через кассиршу «Грузфильма».

Каприз памяти

Иногда самые обыкновенные воспоминания переходят в область фантастики. Корни этого странного явления бывают разными – от простого до необъяснимых.

Марсель Пруст глубже всего окунулся в этот загадочный океан памяти, но загадка так и осталась загадкой. Проще всего не разгадывать, а просто рассказать какой-нибудь случай, когда твои собственные воспоминания тебе самому кажутся полуфантастическими. Отсюда вытекает, что стиль твоего изложения одних читателей удовлетворяет, а других разочаровывает, в зависимости от вкуса и характера, ибо некоторые, и я сам в свое время, писали иначе, а сейчас предпочитают такое, например, начало:

«В этом году я впервые увидел Леонида Мартынова. Он еще не был тогда так широко известен публике» и т. д.

Откровенно скажу, что я сам бы предпочел начать именно так этот эпизод из моих воспоминаний, но я чувствую, что в данном случае это – невозможно.

Сам дом, в котором это произошло, не просит, а требует от меня, чтобы я описал его хотя бы потому, что его, вероятно, уже нет, да и не будет никогда в наш век, да и в будущем веке.

Читатель, если случайно знает мой возраст, подумает, что я буду говорить о здании конца XIX века, но он ошибется. Я имею в виду 1928 год. Именно тогда в январе месяце я возвращался из Японии в Москву и остановился в Новосибирске. Тогда только центр можно было назвать городом, ибо вокруг него были бесконечные заборы и одноэтажные дома с подслеповатыми окнами. Но все же нашелся и двухэтажный дом. Он-то меня и пленил своей красочностью и как бы демонстративным пренебрежением к европейскому. В нем была самая обыкновенная гостиница, и далеко не обыкновенная. Короче говоря, я был ошеломлен, я не верил своим глазам, когда дежурный вел меня в отведенный мне номер по широкому коридору второго этажа. Что же меня могло удивить?

Картина, которая и сейчас, более полстолетия спустя, стоит перед моими глазами, не потускнела, скорее, даже стала более яркой. Что же было в этой картине особенного? Давность. Она как бы перекинула меня в далекое детство.

Мой номер был в конце коридора. И я залюбовался высокими печами, которые, как гренадеры, показывались то слева, то справа. Их дверцы были открыты. Из них, как веселые змейки, капризно извивался огонь, и я явственно слышал треск дров, от звука которого я успел отвыкнуть.

Когда мы вошли в мой номер, мне, прежде всего, бросился в глаза огромный самовар, стоявший на круглом столе, и рядом на подносе фарфоровый чайник и два стакана на разрисованных розами блюдцах. Я невольно спросил у дежурного:

– Это для красоты?

– Какая там красота? Позвоните, и я приду за ним, и через четверть часа принесу кипящим. А уж заваривать будете сами. Если нет чая, я сбегаю в магазин и принесу.