Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р

Огромная квартира на Офицерской была запружена книгами. В несметной библиотеке имелись редкие библиографические сокровища. Издания Катулла, все, от первого до последнего (Никольский был специалист по Катуллу); уники Лондонского библиографического общества, отпечатанные особым шрифтом, с отдельными рисунками для титульных букв; редчайшие фолианты по римскому праву. Из магазинов прибывали ежедневно кипы новейших изданий. Библиотека занимала две огромные комнаты и кабинет; книги теснились в гостиной, передней и в задних покоях. В 1913 году к Никольскому перешло по завещанию пять тысяч томов библиотеки тестя его С. Н. Шубинского, редактора „Исторического вестника“; для нее пришлось нанять на Подьяческой отдельную квартиру.

…Никольский владел рукописями Фета и разрешил мне заняться ими. В библиотеке он поставил для меня отдельный столик, приготовил бумагу, карандаши и выдал все фетовские тетради. Ходил я заниматься недели две. В кабинете рядом сидел хозяин за грудой бумаг.

Это был изумительный собеседник, обладавший способностью в совершенстве подражать голосу и манерам кого угодно. Изображая в лицах людей умерших, он словно воскрешал их» (Б. Садовской. Записки).

НИЛЕНДЕР Владимир Оттонович

22.11(4.12).1883 – 3.6.1965

Переводчик, литературовед, библиограф, поэт. Член «Ритмического кружка» при издательстве «Мусагет». С 1911 секретарь издательства Сабашниковых, член редколлегии серии «Памятники мировой литературы». Публикации в сборнике «Хризопрас». Переводы произведений Эсхила, Софокла, Гераклита Эфесского, Архилоха и др.

«Нилендер, как золотоискатель, свои золотые песчинки выщипывал двадцать пять лет: в грудах текстов; и прял как бы из этих песчинок свою драгоценную научную ткань: понимал заново Грецию; точно новый Язон, совершающий свое одинокое плавание в глуби веков; из XX века; глубокие он рыл всюду ямы для мощных, железобетонных фундаментов будущего; „ямы“ эти пугали; но я не пугался, в них видя начало гигантской работы над текстом, взывающей к кадрам ученых; „ученого“ в косноязычном тогда молодом человеке я чтил; „человека“ же в нем, бросавшего труды, чтобы лететь выручать своих ближних, я нежно любил и люблю; сколько он напоил, накормил, материально, духовно; открыв двери комнаты, этого книгой снабжая из великолепной, единственной по сочетанию книг библиотеки, того – одеждой, деньгою последней, последним куском заработанного часто в трудных усилиях хлеба.

…Помню его диким студентиком, бледным и зябким; сперва он принес мне свои „бреды“ стихов; потом – перлы еще не доросшей до ясности мысли, меня поражавшей порой прыгучею и жизнетворческой силой; оригинальный и гордый, скромнеющий с виду, он мне открывал лабиринт и – убегал в свои словари…

Нилендера мелочь интересовала лишь как симптом, подтверждавший его часто очень оригинальный научный подгляд; все его выводы из жизни Греции для меня имели животрепещущий смысл; не было в нем ничего от академических филологов: он был часто парадоксален, субъективен, но – жив, но – „наш“: нашей эпохи; если он на года нырял в невылазные для меня чащи архаической Греции, то только для того, чтобы, вынырнув из них, вернуться в жизнь и показывать, как говорил, дышал, писал гимны и их читал исторический орфик или александриец; и эту живость восприятия Греции он позднее доказывал великолепными своими переводами древних… для уразумения орфизма походив в орфиках года, возвращался он все же в XX век: тем же милым, любвеобильным Оттонычем» (Андрей Белый. Начало века).