«Бас огромной мощи, наполнения и диапазона, Григорий Пирогов блистал не только голосом, то есть чисто звуковой стихией, но и умением этим голосом распоряжаться. Он уже был типичным представителем русской школы вокального искусства, для которой звук был средством выражения чувств и мыслей. Достаточно музыкальный и темпераментный певец, Григорий Пирогов пел осмысленно, всегда связывая слово с музыкой и не злоупотребляя чисто звуковыми эффектами. Можно не сомневаться, что, если бы ему не мешали несколько неполноценная дикция и недостаточность чисто артистического обаяния, из него вышел бы один из самых выдающихся певцов.
Пение Григория Пирогова казалось мне абсолютно „правильным“: в каждом слове слышался живой человек, у которого прекрасно работает весь психофизический аппарат. Диапазон голоса был большой (больше двух октав) и свободный, дыхание отличное, широкая певучесть, абсолютная точность интонации и прочность звука. Не видно было напряжения в лице, не слышно никаких зажатых, горловых нот, этого бича многих и многих певцов» (
ПЛАТОНОВ Сергей Федорович
«С. Ф. Платонов был, как все знают, одним из самых выдающихся русских историков конца старого и начала нового века, – не только историков России, но и наших историков вообще. Он создал в Петербургском университете целую школу, крупнейшими представителями которой считались в те дооктябрьские годы из более молодых Приселков, из тех, кто постарше, Пресняков. Книги его, кроме того, и очень хорошо написаны, но говорил он еще лучше, чем писал. Его печатный „Курс русской истории“, по которому мы в университете сдавали экзамены, не так ярко и своевольно написан, как знаменитый „Курс“ Ключевского, хотя и его можно читать просто так, „для удовольствия“. И все же о лекциях Платонова он никакого представления не дает. О них может представление иметь лишь тот, кто их слушал. Я их слушал с наслаждением два года подряд. Лучшего чтения лекций я вообще себе не представляю. Такого совершенства в этом искусстве никто не достигал из тех, кого довелось мне слушать в университетах и позже на русском, как и на других языках. Именно об искусстве и о совершенстве приходится тут говорить, потому что прелесть этих лекций вовсе не была прелестью импровизации. Сергей Федорович тщательно их готовил; всегда приносил листки с записями, клал их на кафедру, хоть и заглядывал в них редко. Мне говорили, что, повторяя уже прочитанный однажды курс, он отделывал его заново со стороны изложения еще более, чем со стороны того, что в нем излагалось. Если его записи на листках сохранились, следовало бы их издать. Я уверен, что образовали бы они текст, очень мало похожий на текст печатного курса и который должны были бы принять во внимание историки русской прозы. (Их, впрочем, нет; но это другой вопрос.)