Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р

„Тише, Борис спит!“ Через десять минут он пробуждался и продолжал вести себя в прежнем духе.

Его необычайная приветливость и ласковость располагали к нему все сердца, особенно женские. У него была привычка беспрерывно целовать руки у женщин, сидевших с ним рядом. Мне казалось, что он даже не видит тех, у кого он целует руки, плечо, платье. Это делалось по привычке и вообще от полноты чувств.

Борис Пронин обвораживал всех с первого взгляда. Женщины его любили самозабвенно» (Б. Прилежаева-Барская. «Бродячая собака»).

«На визитных карточках стояло: Борис Константинович Пронин – доктор эстетики, Honoris Causa. Впрочем, если прислуга передавала вам карточку, вы не успевали прочитать этот громкий титул. „Доктор эстетики“, веселый и сияющий, уже заключал вас в объятия. Объятие и несколько сочных поцелуев, куда попало, были для Пронина естественной формой приветствия, такой же, как рукопожатие для человека менее восторженного.

Облобызав хозяина, бросив шапку на стол, перчатки в угол, кашне на книжную полку, он начинал излагать какой-нибудь очередной план, для исполнения которого от вас требовались или деньги, или хлопоты, или участие. Без планов Пронин не являлся, и не потому, что не хотел бы навестить приятеля – человек он был до крайности общительный, – а просто времени не хватало. Всегда у него было какое-нибудь дело, и, понятно, неотложное. Дело и занимало все его время и мысли. Когда оно переставало Пронина занимать – механически появлялось новое. Где же тут до дружеских визитов?

Пронин всем говорил „ты“.

– Здравствуй, – обнимал он кого-нибудь попавшегося ему у входа в „Бродячую Собаку“. – Что тебя не видно? Как живешь? Иди скорей, наши (широкий жест в пространство) все там…

Ошеломленный или польщенный посетитель – адвокат или инженер, впервые попавший в „Петербургское Художественное общество“, как „Бродячая Собака“ официально называлась, беспокойно озирается – он незнаком, его приняли, должно быть, за кого-то другого? Но Пронин уже далеко.

Спро́сите его:

– С кем это ты сейчас здоровался?

– С кем? – широкая улыбка. – Черт его знает. Какой-то хам!

Такой ответ был наиболее вероятным. „Хам“, впрочем, не значило ничего обидного в устах „доктора эстетики“. И обнимал он первого попавшегося не из каких-нибудь расчетов, а так, от избытка чувств.

Явившись с проектом, Пронин засыпал собеседника словами. Попытка возразить ему, перебить, задать вопрос была безнадежна. – Понимаешь… знаешь… клянусь… гениально… невероятно… три дня… Мейерхольд… градоначальник… Ида Рубинштейн… Верхарн… смета… Судейкин… гениально… – как горох летело из его не перестававшего улыбаться рта. Редко кто не был оглушен, и редко кто отказывал, особенно в первый раз.

„Гениальное“ дело, конечно, не выходило. Из-за „пустяка“, понятно. Пронин не унывал. Теперь все предусмотрено. Гениально… невероятно… изумительно… Рихард Штраус…

Умудренный опытом, обольщаемый жмется.

– Да ведь и в прошлый раз по вашим словам выходило, что все устроится.

„Ах, Боже мой, что за человек, – выражает лицо Пронина, – не хочет понять простой вещи. Да ведь тогда провалилось, потому что он стал интриговать. Теперь он наш. Теперь все пойдет изумительно, вот увидишь…“

И кто-то снова, вздыхая, выписывает чек, или едет хлопотать в министерство, или пишет пьесу, по мере сил участвуя в работе этой, работающей впустую, машины, которая зовется деятельностью Бориса Пронина.

Машина, впрочем, работала не совсем впустую, какие-то крупинки эта мельница, рассчитанная, казалось бы, на сотни пудов, все-таки молола. „Что-то“ в конце концов получалось и „наворачивалось“, как Пронин выражался.

Так, навернулись по очереди – „Дом интермедии“, потом „Бродячая собака“, наконец, „Привал комедиантов“. Не так мало, в сущности, если не знать, сколько энергии, и своей и чужой, на них убито» (Г. Иванов. Петербургские зимы).

ПРОТАЗАНОВ Яков Александрович

23.1(4.2).1881 – 8.8.1945