Серебряный век в нашем доме

К счастью, учительница видела, что ко мне привязались, добежала сообщить в интернат, и Анна Зиновьевна, директор, которая всегда нас всех из всех бед спасала, отрядила на выручку команду из старших ребят покрепче. Заметив их приближение, незадачливые “грабители” растворились в прибрежных кустах. История наделала шуму, я вновь оказалась в центре внимания, но на сей раз популярность – сомнительного свойства. Ребята – не наши, из первого-второго класса, и не старшие, а те, кому по двенадцать – тринадцать лет, мальчишки, не дают проходу, заставляют снова и снова пересказывать, что там происходило на реке. Я чувствую какую-то пакость, но не могу ее нащупать. В очередной раз, по наитию, а скорее, уловив, на каком месте начинаются гаденькие ухмылки, догадываюсь заменить глагол: говорю, что большие парни просили отдать им портфельчик и – стоп! – ко мне теряют интерес. А я в первый и далеко не в последний раз восторженно осознаю безграничные возможности русского языка: самую малость меняешь, даже не слово, две буковки приставляешь! – твоя жизнь изменяется самым решительным образом.

Замечательно, что моя наивная мамочка оказалась не догадливее меня, я получила от нее выговор: “Неужели ты не можешь найти общий язык с одноклассниками?” Впрочем, после того как ей показали издали “одноклассников”, она, когда была возможность, стала встречать меня после уроков у школы.

По улицам Чистополя разгуливают, собираются группами, обсуждают сводки с фронта и цены на базаре те, кто, по моим понятиям, не люди, а книжки из папиной библиотеки. Вот прошел Николай Асеев. Вот стоит Леонид Леонов. Вот беседуют два Константина, Федин с Треневым. В дверях столовой встречает посетителей и проверяет пропуска “дежурный сторож”, жуткого вида старик. На беду, он всегда заговаривает со мной, норовит погладить по голове, взять за руку. Я в ужасе вырываюсь, убегаю (а это много: зимой 1941 года убежать из столовой!). Мама остается извиняться за мое поведение, потом находит и приводит меня назад, снова и снова рассыпается в извинениях перед оборванцем, однако старается пройти мимо так, чтобы он до меня не дотянулся. Выговаривает мне: он – поэт и музыкант, парижанин. Ладно, пусть поэт, пусть парижанин, только пусть не дотрагивается до меня! Это – Валентин Парнах, знаменитый некогда поэт, музыкант, танцор, тот, кто первым принес в русский язык слово “джаз”, кто создал первый джазовый оркестр в России! Его рисовал Пикассо, он был прообразом Парнока в “Египетской марке” Осипа Мандельштама, его ценили Блок и Мейерхольд… Везет ему на незаслуженные упреки: сейчас пишут, будто он перехватил у Марины Цветаевой место, которое позволило бы той покинуть Елабугу и устроиться в менее безнадежном Чистополе. Вранье и напраслина: Валентин Парнах нанялся в столовую сторожем, а Марина Цветаева претендовала на должность судомойки.

По вечерам мама и бабушка иногда уходят на литературные встречи, потом долго живут воспоминаниями о них, часто и как-то по-особенному произносят имя “Пастернак”. Кто Пастернак, мне известно – это нянечка из детского сада, называется “сестра-хозяйка”, строгая Зинаида Николавна, мама маленького Ленечки и знаменитого Стасика Нейгауза. Стасик теперь едва ли не самая популярная у нас личность, почти затмил Тимура Гайдара. В Доме колхозника, где поселился интернат, стоит в “красном уголке” рояль, и Стасику, в нарушение режима, разрешено упражняться после отбоя. Разумеется, мы не можем упустить такое событие. В ожидании концерта в темноте за портьерой прячется добрая половина женской части интерната. Стасик ничего и никого не замечает, но Анне Зиновьевне каждый вечер приходится нас разгонять. В стенной газете появляется стишок:

Все интернатовцы храпят,
Лишь десять девушек не спят:
Готовится облава
На Станислава.

Могу засвидетельствовать: девушек (если считать тех, кто еще не имел права на такое красивое звание, т. е. недомерков вроде меня) собиралось куда как больше.