Серебряный век в нашем доме

Мы долго делили с верными друзьями Богатыревыми, Петром Григорьевичем и Тамарой Юльевной, просторную пражскую квартиру, и мне полвека с лишком спустя все еще ярко слышится пронзительный, по временам отдающий музыкой крик, которым обильно оглашал ее распашистые стены новорожденный Константин Петрович. Именно об этих неустанных младенческих всхлипах я писал тогда с пражской Штросмаеровой площади в Москву Борису Ярхо, одинаково вдумчивому и непосредственному и в амплуа филолога-публициста, и в сатирических отступлениях давнепровансальской закваски. Затем почтой шла дружеская беседа про дословесный крик и про выросшую из него всамделишную речь, про все в ней свое и правое, вспоенное освободительным криком, даром животворного дерева.

Неповторимо личное всю жизнь сплеталось в Константине с родовыми корнями. В раннем детстве, на руках у матери, он покинул Прагу для Москвы, и хотя он долгие годы не видел своего отца, задержанного в Чехословакии продолжительной работой, Костя освоил и с редкой верностью удержал чрезвычайно характерный рельеф отцовской жестикуляции и ритмико-интонационного склада, а из собственного инфантильного мирка Костя на свой весь век сохранил затейливые лады своего первичного крика.

Нелегко вчитаться в горластую семантику еще бессловесного человеческого существа, и даже нашего московского гостя Владимира Маяковского передергивало, когда в комнату вбегал малыш Богатырев, как я записал в посмертной памятке 1930 года, между тем как оба вещуна, такой малый Костя и “такой большой” Володя, именно возглашали в единодушной правоте “я свое, земное, не дожил”[299].

О попытках великого лингвиста не только вслушиваться в дословесный крик, но и вступать в диалог с младенцем со смехом вспоминали старшие Богатыревы. Роман Осипович время от времени делал попытки урезонить крикуна, обстоятельно объясняя ему, что шум мешает сосредоточиться, отвлекает, рассеивает внимание, а ему, Якобсону, совершенно необходимо закончить работу в кратчайший срок, и он убедительно просит Костеньку помолчать. Ребенок шести месяцев от роду с видимым удовольствием выслушивал тираду, Р.О., довольный успехом “переговоров”, отходил от кроватки, а вслед ему раздавался рев такой оглушительной силы, что в детскую сбегались все домашние.

Да и самому Роману Осиповичу случалось бывать громогласным (на сей раз я имею в виду не его блистательные лекции и темпераментные споры с коллегами, а истории, которые любили вспоминать Богатыревы-старшие). Когда в ту самую просторную пражскую квартиру он возвращался за полночь да еще навеселе, то имел обыкновение, остановившись напротив своих окон на проезжей части пустой в поздний час улицы, выкликать на всю округу: “Петр! Петр!”, доколе друг не проснется и не отворит ему входную дверь. Однажды к Якобсону подошел полицейский, дружески похлопал по плечу и осведомился по-русски:

– Ну чего ты орешь?

Костя Богатырев отвечал Якобсону восторженной влюбленностью, поднял его на высшую ступеньку иерархии, где до того единовластно царил Борис Пастернак.