Серебряный век в нашем доме

Среди уродств, порожденных советской властью, было и наше стремление – нет, не бороться, на то не хватало разума, сил и смелости, а наивное желание не участвовать. Не вставать, когда играли гимн; на комедию “всенародных выборов” являться в шутовском наряде и бюллетень брать исключительно в перчатках, чтоб не пачкать руки “этой пакостью”; не держать дома радио, а позднее телевизора; не посещать популярные кинофильмы в жанре “Кубанских казаков” (так никогда и не видела); не подпевать советским песенкам и т. д. Список запретов у каждого был свой, мой включал и тогдашний свадебный обряд, представлявшийся одновременно и советским, и пошлым. Государственное ханжество бурно тогда расцветало: детям, родившимся вне официально зарегистрированного брака, в графе “отец” влепляли унизительный прочерк, у нас в университете устраивали гнуснейшие комсомольские собрания с разбирательством на тему “кто с кем и сколько раз”, публично обсуждали и осуждали не скрепленные загсовской печатью романы между студентами, если бедным ребятам не удавалось их скрыть. Константину Богатыреву я твердо заявила, что в этот загс (экое название мерзкое, одно слово: загон, загон для овец) не пойду ни за какие коврижки, с чем он по доброте душевной вроде бы согласился, однако не забыл и время от времени, отрываясь от книги или перевода, оглушал меня воинственным воплем: “Сонька, пошли жениться!” А когда привел угрозу в действие, то, как говорят, за что боролся, на то и напоролся. Затащил меня в это унылое заведение, причем в знак протеста я нацепила на лицо самую кислую мину, какую удалось скорчить, а нас оттуда выгнали с позором, только что с лестницы не спустили – шестьдесят с лишним лет спустя отчетливо помню выщербленные ступеньки той неряшливой лестницы, так как выяснилось, что “жених”, как его там величали, а по моим понятиям – муж Костенька, женат на женщине по имени Елена – деталь, которую он забыл мне сообщить, потому что и сам запамятовал свой краткий, заключенный в военное время брак с фронтовой подругой. Конечно, из его памяти выпал не самый брак (Елену он вспоминал добром), а тот факт, что не довел до конца оформление развода: как положено порядочному человеку, взял вину на себя, за что суд обязал его выплатить штраф, а вот об этом он забыл напрочь. Но это комическое происшествие случилось позднее, а ранней осенью 1957 года, когда мы с Константином обосновались у моих родителей (об отдельном жилье для молодоженов в те годы и мечтать не приходилось, спасибо, квартира была хоть неказистая, но по тем временам просторная), отец с мамой в обход моего сопротивления устроили не то чтобы традиционную свадьбу, а “прием”: вечер для близких друзей, “чтобы представить им нового члена семьи”, как они это назвали.

– Почему у лошадей не бывает разводов? – начал свою речь Виктор Шкловский и, не получив внятного ответа (в самом деле, почему, а может, бывают?), объяснил: – Потому, что они не умеют разговаривать. Кобыла никогда не сможет попрекнуть коня словами. Не скажет ему: “Я же тебе говорила!”

На этом месте я подумала, что лошадь может своего благоверного так лягнуть копытом, что мало не покажется, особенно если подкованным, и погрузилась в созерцание картины, возникшей в воображении, представив семейную сцену в конюшне в виде обмена упреками с помощью копыт: две пышнохвостые задницы, одна гнедая, другая серая в яблоках, самозабвенно лягаются, и пропустила сколько-то слов. А В.Б. тем временем перешел на личности:

– Они думают, что несчастны, – это относилось ко мне и Саше Ильф, единственной подруге, которую я допустила на вечер. Он нас легко раскусил, мы обе не больно радовались происходившему: мне тут виделась замаскированная свадьба, т. е. все-таки нарушение принципа, а Сашеньке – конец нашей вольной студенческой дружбы.

– Дай им Бог быть всегда такими несчастными, как сейчас, – сказал В.Б., поднимая бокал. И повторил с расстановкой: – Вот такими несчастными, как сейчас.

Мы обе в дальнейшем бывали и счастливы, и несчастливы. Но не так. На другой лад. Терпкая сладость “несчастья”, как ощущаешь его в юности, жалея себя, своим несчастьем любуясь и ему умиляясь, уходит вместе с щенячьим упоением юности, и уходит навсегда.