Серебряный век в нашем доме

Незадолго до собеседования (медалистов в МГУ тогда принимали без экзаменов, но нам полагалось пройти собеседование, что таило больше опасностей, чем рутинный экзамен, и могло обернуться куда хуже: полный произвол, никаких правил и никаких возможностей для апелляции) в университете, где я обречена была на провал, 20 июня в газете “Правда” появилась статья Сталина, осуждавшая марризм еще суровее, чем это делал Сергей Бернштейн, за осуждение Марра изгнанный из МГУ и чуть ли не в тот же день восстановленный. А приемная комиссия в состоянии шока зачислила меня в ряды студентов, правда, не на русское отделение, куда я стремилась, а на иллюзорное отделение логики и психологии: туда запихивали медалистов с сомнительными анкетами, когда принять было бы, по мнению начальства, неприлично, а не принять, согласно правилам, никак не возможно.

В первый день занятий подошел ко мне великолепный рыжий парень в лыжном костюме и осведомился высокомерно:

– Меня приняли, потому что я гений, а тебя за что?

Это был Игорь Мельчук, зачисленный тоже не туда, куда подавал документы, а на непопулярное отделение испанского языка, что, как известно, в дальнейшем не помешало его блестящим научным успехам.

Когда мы перешли на третий курс и доросли до спецсеминаров, я записалась в дядисережин: там предполагалось изучение русской поэзии с лингвистической точки зрения. А два месяца спустя – сбежала: соединение двух разноплановых пластов – семейного, домашнего, со взрослым, студенческим – оказалось мне не под силу. Наверное, то было как раз свидетельство невзрослости, но дядя Сережа, которого так неестественно было именовать Сергеем Игнатьевичем и называть на “вы”, сидя за профессорским столом, возвращал меня в детскую. Добила меня мелочь: однокурсница спросила у него разрешения передать письменную работу “через Соню”, – по какой-то причине она не могла сделать этого лично, – и потом со смехом рассказывала, что профессор недоумевая взирал на нее некоторое время, пока не догадался, о ком идет речь: “Ах, через Сонюшеньку! Да, конечно, пожалуйста”. “Сонюшеньку”, прозвучавшую при всех в университетской аудитории, под дружный, впрочем, вполне добродушный хохот нашей пятой английской группы, в свои девятнадцать лет я пережить не смогла.

Дядюшка рассердился: “Серьезные студенты от меня не уходят”. Не знаю, могла ли я считать себя серьезной студенткой, но ушла от него не далеко и не надолго: вернулась в тот же год, только не в университетский, а в домашний его кабинет, не на Моховой, а в его родном Столешниковом переулке: свои курсовые работы я писала под его негласным руководством. Одна, в пушкинском семинаре Сергея Михайловича Бонди, посвященная эвфонии “Медного всадника”, была совсем не дурна, но я не удосужилась ее сохранить. Советы и методология Сергея Бернштейна, а также научные работы, прочитанные по его настоянию, стали той базой, на которой впоследствии держалось мое восприятие литературы, в первую голову – поэзии.

В его отношении к понятию “семья” я убедилась на своем опыте и заодно в первый и последний раз напоролась на его твердость. Когда распался наш с Константином Богатыревым брак, мы честно поделили пополам неприятную обязанность информировать о том окружающих. У Кости с Сергеем Игнатьевичем были свои отношения, не родственные, а дружеские, он посещал его без меня, читал ему свои новые переводы из Рильке и консультировался по поводу тех, что находились в работе. Однажды – высший пилотаж! – даже умудрился в гостях у строгого профессора напиться, но на крайне изысканный манер: возвратившись домой, объявил себя Катуллом и некоторое время того придерживался. Увы, на семейные темы объясняться досталось мне. Формула, сочиненная для разговоров с друзьями (а мы с Константином надеялись сохранить и в самом деле сохранили общий круг общения), “если мужчина и женщина не хотят спать в одной постели, это не значит, что кто-то хороший, а кто-то плохой”, которая работала безотказно, потому что в те ханжеские времена звучала столь непристойно, что шокированные собеседники смущались и разговора не поддерживали, для беседы с дядюшкой не годилась. Сергей Игнатьевич терпеливо выслушал мое невразумительное бормотание насчет несходства характеров, утонул поглубже в своем вольтеровском кресле, сложил по обыкновению пальцы домиком, поднял глаза к потолку и погрузился в раздумье.

– Нет, – промолвил он, наконец, – я его принимать не буду.

Я опешила:

– Дядя Сережа! С какой стати? Если мужчина… – завела я было свою волынку, но вовремя осеклась, – ничего дурного не…

С.И. остановил меня жестом.

– Видишь ли, – начал он неторопливо с присущей ему обстоятельностью, – в университете был у меня товарищ. Он женился. К сожалению, на крайне неприятной мне особе. Меня это огорчило, но на нашей дружбе не сказалось. Через некоторое время он ушел из дому, оставив жену и ребенка. Мне пришлось прекратить с ним отношения. Чувствительная была потеря, но безответственность к семейным обязательствам я игнорировать не мог.