Серебряный век. Жизнь и любовь русских поэтов и писателей

Опять – золотеющий волос,
Ласкающий взор голубой;
Опять – уплывающий голос;
Опять я: и – Твой, и – с Тобой.

Опять бирюзеешь напевно

В безгневно зареющем сне;
Приди же, моя королевна, —
Моя королевна, ко мне!

Плывут бирюзовые волны

На веющем ветре весны:
Я – этими волнами полный,
Одетая светами – Ты!

Сентябрь 1916, Москва

Потом была революция, попытки найти свое место в изменившемся мире. Писатель вел занятия по теории поэзии и прозы в Пролеткульте. Но он все время помнил об Асе и планировал вернуться к ней.

А. Белый – А.А. Тургеневой

Письмо без даты. Приблизительно 1919 г.

Ася, милая, милая, милая крошка моя. С мая не имею от Тебя писем. Только на днях через Линденберга (из Берлина) получил сведения.

Деточка, при первом удобном случае перешлю тебе от 500 до 1000 рублей.

Завтра едет Швейцарский поезд; и только завтра получаю 1000 рублей (такая досада: придется ждать еще недели три).

Деточка, безгранично по тебе тоскую. Трудная у нас жизнь; приходится работать до переутомления в этом полугодии – до 20 лекций; до 15 печатных листов прозы.

Сейчас пишу Тебе со стесненным сердцем: хотелось бы написать целую книгу Тебе, а не письмо; я же должен быть краток и лапидарен.

Все у нас благополучно. Друзья много работают в о-ве; собираемся раза 4 в неделю. Сейчас болен (простуда).

Голубка моя, скоро ли настанет день, когда мы увидимся?

Неужели нельзя сноситься письмами?

На 6 отправленных писем ни одного ответа. <…>

Lettre du 21 février 1920

Моя милая, милая, милая, милая деточка!

Боже мой, до чего я соскучился по Тебе, как ты нужна мне, как Ты нужна «Нам», потому что жизнь в нашем замкнутой антропософской работе все интенсивней и интенсивней, так что просто нужны работники и работницы. <…>

Милая детка моя. Ты мне доставила несказанную радость, что прислала фотографию с твоих работ: у меня мало слов, чтобы Тебе высказать, как глубоко врезалось в душу мою лицо Спасителя. Эти глаза, лоб, линия носа и главное «зубы» – создают нечто воистину потрясающее. И сначала хочется сказать «как странно». И даже в душе отдается. Не парадокс ли это? Но по мере того, как вглядываешься, «все это» огромно заживает в душе, становится ее частью; и не дает покою.

Дитенок мой, но мне страшно за Тебя: сколько нужно внутренней боли по «неправде мира сего», чтобы создать такое лицо. У меня на столе стоит Доктор, твой портрет (который я получил) и Христов (фотография); и вот: глядя на Тебя, мою чистую, грустную, серьезно-строгую, худенькую, у меня сжимается сердце: Ты – натянутая тетива: не оборви себе здоровье. Твой «Христос» и «Ты» (твой портрет) – Вы оба перекликаетесь в душе моей, и я Вас люблю, люблю и издали протягиваю к Вам руки. И вторая концепция «Добрый Пастырь» чудесна, незабываема; эта линия всей фигуры, эта вытянутость почти до чрезмерности. Я показываю в кружке твои фотографии. Всем очень […] особенно Клавдии Ник. Васильевой, которая все понимает и которая большой, большой мой друг. Милая детуся, работай, ради Бога: у тебя в работах есть что-то единственное, непередаваемое, ценное для всех. <…>

При первой же возможности в 1921 году он выехал за границу в попытке вернуть Асю. Но совместная семейная жизнь Асе была уже не нужна. Они объяснились, и Белый понял, что все осталось – в прошлом.

Белый живет в Берлине и увлекается танцами. Но слово «увлечение» здесь не подходит. Это настоящий надрыв, и Марина Цветаева называет эти пляски – «христоплясками». Его душевная боль была просто чудовищной. И это отмечали все, кто с ним тогда сталкивался. Его состояние усугубилось ревностью: ходили слухи, что у Аси был вполне себе земной роман с поэтом имажинистом Александром Кусиковым.

О Белом другой эмигрант Владисав Ходасевич писал так: