Серенада на трубе

Но вот затихла последняя строчка молитвы. Мать–настоятельница склонила голову, все монахини последовали ее примеру, свет на мгновение задержался на белых крыльях их капюшонов, крыльях ветряных мельниц. А потом строй гигантских белых капюшонов снова восстановился, и монахини, хромая, продефилировали через внутренний двор. И только тут я заметила женщину, которая привела меня, она была в самом центре процессии и очень сильно хромала. Она так ужасно хромала, что была принуждена держаться за стену. А когда они снова принялись за работу, я увидела, что она трудится у двух котлов, и тогда совсем перестала удивляться. Но только я пожалела, что не видела ее во время молитвы: думаю, в ее зрачках было на что посмотреть.

Кто–то закрыл окна кухни. Некоторое время мой взгляд блуждал по стене внутреннего двора. Этот каменный колодец мог быть и двором тюрьмы, впрочем, весь пансион святой Урсулы был тюрьмой, фасад, газон и кованая железная решетка оказались самым наглым обманом. Но то, что я увидела в глазах сестер–стряпух, превзошло любые фантазии, и потому я, сидя на постели, тоже подумала о пехотинцах, а потом — о сыне сасского пастора, который наворовал для меня полный карман пирожных в день рождения этой идиотки Эллы. Все сведения о любви, книги на эти темы, попадавшие мне в руки, постоянно подталкивали меня к Ули, хотя в тот раз ничего не случилось. Клянусь. Так что я не знаю, почему Манана выдумала всю эту ерунду. И несмотря на это, я думала об Ули и о том, что могло бы тогда случиться в туннеле, не удери я, как красная коза. Да. Я сидела на кровати в холодной, низкой комнате, и мне было бы гораздо приятнее, если бы и Ули сидел рядом со мною, было бы с кем поговорить. Но он как раз в это время ушел из школы; наверное, спускаясь в туннель, он уже прилип к кому–нибудь другому. Люди так быстро забывают, даже если речь идет о серьезном случае, вроде того — с карманом, набитым пирожными.

Кроме Ули, ни один мальчик не приходил мне на ум, хотя в эту минуту было бы очень приятно еще кого–нибудь вспомнить. Но вдруг я сообразила, что в рюкзаке у меня есть сигареты. Я стащила их перед уходом, теперь было самое время покурить, я совсем плохо себя чувствовала в интернате для девочек. Это было не по мне, но у меня не было ни копейки на гостиницу. И не знаю, было бы там лучше, и вообще не знаю, что мне следовало делать.

Я поставила рюкзак у изголовья и растянулась на спине. Дым от сигареты поднимался прямо к потолку. Я немного задерживала его во рту, а потом выдувала что было силы. Примерно после пяти таких затяжек голова у меня так закружилась, что мне казалось, будто вся комната и я вместе с нею кружимся, как карусель. А потом меня осенила идея. Навязчивая идея, которая приостановила движение дыма и заставила меня собраться. «А что, если разыскать Якоба — Эниуса-Диоклециана?» — сказала я себе. Он жил в нижней части города, и я знала наверняка, что у него был телефон. Я могла бы передать ему привет от К. М. Д. и так далее.

Я встала с постели, но плохо соображала из–за выкуренной сигареты и потому не сразу вышла из комнаты, а немного постояла у окна, хотя на кухне ничего не было видно. А потом я открыла дверь, прошла через серую веранду, через спальню воспитанниц и наконец оказалась на улице. Я никого не встретила, возможно, все были заняты едой. Ели суп с мясом, пожертвованным батальону городской пехоты.

Я снова обогнула двор пансиона, прошла мимо железной решетки. Зеленый газон был пуст, только вырванная страница из книги металась взад–вперед, подхваченная ветром, но я теперь знала, как выглядит пансион с черного хода, и вид газона не произвел на меня особого впечатления.

Ближайший телефон–автомат был в конце улицы на маленькой площади. Я вошла в стеклянную кабинку и стала изучать телефонную книгу. Трудно сказать, сколько это длилось, но стоило мне набрать номер, как некий субъект — он вырос точно из–под земли — прилип к прозрачной стенке кабины и стал подслушивать.

— Эй! — крикнула я. — Что ты там делаешь? Человек совершенно невозмутимо вытащил из кармана стетоскоп и приложил его к дверце кабины.

— Что ты там делаешь? — спросила я. — Ты с ума сошел? Это частный разговор.

— Мне за это платят, — сказал он и всунул другой конец стетоскопа в ухо.

Вначале я запротестовала, но потом привыкла к мысли, что кто–то слушает, как я говорю, и этот тип даже показался мне симпатичным. Я хотела позвать его в кабину — какой смысл ему мучиться у дверей, — но в этот момент на другом конце провода крикнули «алло!».

— Попросите, пожалуйста, Якоба — Эниуса-Диоклециана.

— Кто его спрашивает?

Женский голос был необыкновенно писклявый и агрессивный, казалось, женщина сейчас разобьет телефон.

— Это из Крепости, — сказала я. — Я хотела бы поговорить с вашим сыном.

— Каким сыном?

— Якобом — Диоклецианом.

— Ошибка! — сказала она и бросила трубку.

Я снова набрала номер и терпеливо подождала.

— Алло!

— Попросите, пожалуйста, Якоба — Диоклециана.

— Кто его спрашивает?

Голос был такой пронзительный, что моя барабанная перепонка лопнула с сухим треском.