Серьезное и смешное

Делалось это так: он набрасывал на себя «альмавиву» (пикейное одеяло), а я закутывался с головы до ног в цветастый платок или шаль, и мы пели дуэты.

Пели на французском языке или переделывали французские слова на итальянский лад, а то и просто выдумывали набор несуществующих звучнейших слов. Мелодии, арии, дуэты и речитативы создавались экспромтом. У брата был басок, у меня — звонкое высокое сопрано, и мы пели! Музыкальная фраза, похожая на молитву Тоски, сменялась речитативом, как теперь говорят, «навеянным», а попросту — украденным из «Севильского цирюльника», а речитатив, в свою очередь, модулировался в «аранжировку», «навеянную» «Паяцами» Леонкавалло.

Мы бывали в опере, не раз слышали итальянских певцов-гастролеров и подражали им в манере петь и играть, поэтому переживали все «на котурнах»: ревновали, убивали, умирали, и зрителям, товарищам по гимназии, это нравилось.

В шестнадцать лет меня выгнали из гимназии, из седьмого класса.

Шел 1904 год. Россия позорно проигрывала японцам войну. Настроение в обществе было предреволюционное.

И в нашей гимназии на переменах все бурлило. Во время одной из политических «дискуссий» на перемене сын богатого мясника, члена «Союза русского народа», рыжий, тупой, дегенеративный мальчишка, при помощи кулаков стал доказывать, что мы должны до последней капли крови защищать на войне царя-батюшку и его столицу. В ответ я закричал: «Плевать мне на твоего батюшку и на его столицу!» И действительно плюнул на карту, висевшую на стене, да так метко, что попал в Петербург.

Через три дня меня выгнали из гимназии. Я утешался только тем, что Белинского тоже выгнали из университета — за слабые способности. Да и, честно говоря, не знаю, что преобладало: огорчение или радость, невольная радость оттого, что вырвался из затхлой серятины и казенщины классической гимназии!

Классической она называлась, очевидно, потому, что в ней методически, из года в год прививали нам злую ненависть к Гомеру, Геродоту, Вергилию, Ксенофонту… Да и разве можно было полюбить «Илиаду» или «Метаморфозы» в переводе, сделанном людьми, не умеющими говорить по-русски? Наш латинист, чех Юзеф Смигельский, требовал, чтобы мы точно, не меняя и не переставляя ни слова, заучивали его переводы, а нам, мальчишкам, было смешно и противно! В самом деле, ведь язык не поворачивался произнести: «У легионеров щиты были с одной стороны выпуклые, а с другой — впуклые», — или слушать: «Пока Цезарь ободрал (вместо „ободрял“) солдат, ветераны мочились (вместо „мокли“) под дождем». А Юзек (так прозвали его) требовал, чтобы мы заучивали это дословно. И был этот Юзек вовсе не раритетом, нет, он был нормальным и авторитетным членом педагогического совета! Вот почему я не очень огорчился, когда меня выгнали из гимназии. Вылетел из гимназии — полечу в театральную школу!

Но мечты не осуществились: отец категорически запретил. И пришлось через полтора года держать экстерном экзамены на аттестат зрелости, а потом поступить в университет на юридический факультет.

Первые годы моей студенческой жизни сложились так, что учиться я почти не мог. Весной 1905 года, через несколько дней после того, как окончились экзамены и я только-только успел купить себе студенческую фуражку, на чаеразвесочной фабрике Высоцкого началась забастовка. Отец мой спрятал у нас в квартире нескольких работниц, убегавших от конных жандармов.

Об этом, конечно, донесли. Градоначальник вызвал к себе отца и потребовал, чтобы он «во избежание ареста» немедленно выехал со своей семьей «за пределы Российской империи». А в семье нашей, надо сказать, к тому времени произошло настоящее политическое расслоение: отец — кадет, обе сестры — Ольга и Раиса — большевички. Раиса и раньше сидела в тюрьме, а Ольга была арестована как раз в эти дни. Отец заявил, что без нее не уедет. Градоначальник согласился отпустить ее, и мы стали готовиться к отъезду.

В эти же дни произошло восстание на броненосце «Потемкин». Экспансивные одесситы бросились в порт: кто, чтобы выразить свои симпатии матросам, а кто просто поглазеть на невиданное событие. А в порту полиция и войска расстреливали их; порт горел…

Наутро, только стало рассветать, мимо нашего балкона потянулись возы с трупами, из-под рогож торчали головы, окостеневшие руки и ноги. А в горящем порту еще раздавались выстрелы — там продолжали расстреливать безоружных, и казалось, что слышишь сплошной вой…

А у нас спешно укладываются… Вечером поезд. Жандарм сдает отцу под расписку сестру Ольгу, и мы уезжаем в Берлин.

По настоянию отца я поступил на первый курс юридического факультета. Хотя знакомство мое с немецким языком было тогда более чем поверхностным, отец потребовал, чтобы я ходил слушать лекции. И я ходил и слушал. Однажды пошел на лекцию по истории римского права, слушал-слушал и все силился понять, почему профессор рисует на доске какие-то звездочки. После лекции подошел к расписанию и понял: два часа я слушал историю римского права, а лектор читал… астрономию!