Серьезное и смешное

На наших, как сказали бы теперь, «творческих собраниях» мы сообща выдумывали, как связывать номера программы. Я все это записывал. Потом стали говорить мне: «Ну, вы тут сами придумайте». А затем и вовсе перестали обсуждать связки, и я целыми днями только и думал о том, что и как я буду говорить между пьесами и выступлениями.

И вот день открытия театра «Бибабо». Зал Благородного собрания. Публика: доктора, юристы, архитекторы и актеры, актеры…

Я написал для своего первого выхода вступительное слово о юморе и сатире, но так как выучить его не хватило времени, а суфлера у нас не было, я решил читать по бумажке.

Дали третий звонок. Помощник режиссера, тоже малоопытный любитель, выключил свет в зале и на сцене и сказал мне: «Идите, Алеша!» И я вышел на просцениум. За мною — занавес, а передо мною — ничего… Полный мрак… Я никого не вижу, и меня никто не видит… И к тому же левая нога моя живет своей отдельной жизнью: она отбивает чечетку, и я не могу справиться с ней. Приоткрываю занавес, чтобы поймать свет сзади, но и на сцене абсолютная темнота — перестарался помощник.

Губительная пауза… Но вот в темноте кто-то бросает мне реплику, я отвечаю, зал смеется. Еще реплика — еще ответ, зал аплодирует и… моя жизнь определилась: я — конферансье-экспромтист.

В этом же сезоне я и играл, и писал репертуар, и даже понемножку режиссировал.

Вторую программу после моих вступительных слов открывал Митрофан Иванович Днепров. Служил он в городском оперном театре, где шли и классические оперетты. Молодой, элегантный, талантливый, веселый на сцене, легкий танцор и, главное, первоклассный певец, обладатель мужественного и вместе с тем лирического баритона чудесного тембра, он имел огромный успех у публики. А когда в городе узнали, что он в театр попал прямо из монастыря, где был послушником, интерес к артисту еще больше возрос: как, из кельи да в оперетту?

Я написал для него слова на музыку пролога из оперы «Паяцы». Те места в тексте, где говорится о смехе и которые каждый театрал знает, я сохранил, например: «Ведь зритель платит, смеяться хочет он»; но Митрофан Иванович не утверждал, а спрашивал у сидящих в зале: «Ведь зритель платит? Смеяться хочет он?» И постоянно из зала отвечали: «А как же? Конечно, хотим!»

Затем шла пьеска «Жак Нуар и Анри Заверни» из репертуара «Кривого зеркала» — пародия на сентиментальную, душещипательную французскую мелодраму, которая тогда была частой гостьей на русской сцене.

Артист-любитель, игравший полицейского комиссара, в день премьеры заболел, и выяснилось это уже во время спектакля. Заменить его было некем — труппа маленькая. Положение катастрофическое.

Ходил к нам за кулисы старый почтенный отставной театральный работник, некто Глаубин. Он был оперным хористом, а когда паралич отнял у него левую руку, стал заниматься перепиской ролей. Делал он это не очень грамотно, но как-то сходило. Вот он и предложил спасти положение — экспромтом сыграть комиссара. А в роли было всего четыре слова: первый выход — «Связать его!» — и второй — «Развязать его!»

И начался аврал! Одни одевали Глаубина, другие гримировали, третьи внушали ему, как выйти, как говорить. Первый выход прошел прелестно, но второй… Второй погубил пьесу, но спас спектакль. Мой Глаубин вышел, растерялся и… забыл роль. Он шипел, шлепал губами. И тогда из всех кулис его стали выручать. Одни шептали: «Развязать!» — другие: «Развяжи!» И Глаубин… Глаубин… громко и торжественно возгласил: «Развязай его!»

Согласитесь, что даже для очень вольного перевода с французского это уже слишком. И публика хохотала так, что окончить пьесу было невозможно.

В антрактах только и разговору что об «Развязай его!». И мне пришлось трудновато: как только я выходил на просцениум и начинал говорить, весь зал кричал: «Развязай его!» Если номер программы нравился, вместо «бис» кричали: «Развязай его!»; если не нравился — кричали: «Завязай его!» И мне приходилось отбиваться… А это было трудно, ведь опыта недоставало!

Зато как это было интересно! Какое настроение создавалось в зале! Такое мне далеко не всегда удавалось установить позже, когда я уже был профессиональным и опытным конферансье.

Конечно, помогало то, что театр наш наполняли артисты, писатели, а человеку не от искусства попасть на спектакль было очень трудно. И так как публика собиралась в основном каждый раз одна и та же, а на меня смотрели не как на «просто актера», а как на «актера-собеседника», все мои «заготовки» полетели, ничего заранее сочиненного говорить нельзя было. Стоило чуть-чуть повториться, пусть даже в ином варианте, зрители хором кричали: «Старо!!!» Когда шутка, острота или ответ были неудачными, мне устраивали нарочитую овацию, кричали: «Блестяще, неповторимо, классика!» А если номер программы не нравился, меня встречали многозначительными междометиями: «Мммда-а… Вот-ссс… Гм-гм-гм…»