Сергей Дягилев. «Русские сезоны» навсегда

10 августа, когда его отец уже был похоронен, Дягилев, находясь в Венеции, получил телеграмму, содержавшую только два слова: умер отец.[260] Он немедленно послал ответ (по-русски латинскими буквами, а не как обычно по-французски): «Дорогая собственная моя мама сейчас получил твои два слова родная ты научила меня верить и только вера поможет в тоске о родимой Сережа Дягилев»²⁸. Не получив ответа в течение последующих двух дней, он послал еще одну телеграмму, адресованную всем родным: «Сейчас все узнал разве вы не получили мои телеграммы сообщи где мама как она как все господи какое горе»²⁹.

Не осталось свидетельств о том, что Дягилев делал после этого. Не похоже, чтобы он рассказал кому-то из близких друзей – Мясину, Мисе или кому-либо еще – о смерти своего отца. Как всегда, он скрывал свое горе от окружающих. По словам некоторых родственников, Сергей Дягилев присутствовал на погребении, но это опровергают телеграммы из Венеции, последняя из которых была отправлена через десять дней после кончины Павла Павловича, когда уже и похороны остались позади. Однако существует большая вероятность того, что Дягилев тогда все же съездил в последний раз в Россию. Сережа, младший сын Валентина, по прошествии многих лет вспоминал, что дядя Сергей присутствовал на похоронах, кормил его клубникой и что у него было много багажа.[261] Мальчику тогда было всего три с половиной года, но, скорее всего, по крайней мере часть этих воспоминаний верна. Например, Дягилев мог посетить поминальную службу, состоявшуюся уже после похорон, и вместе со всей семьей навестить могилу. При этом Мясин в своих мемуарах пишет, что в то лето он некоторое время путешествовал по Италии в одиночестве. Оставил бы Дягилев в августе своего восемнадцатилетнего любовника без серьезной на то причины?[262] Все близкие друзья и деловые партнеры Дягилева приводили в порядок свои дела в связи с начавшейся войной или отдыхали. Нам не удалось найти ни одной телеграммы (помимо тех двух из Венеции, упомянутых выше) или каких-либо писем, посланных Дягилевым в августе.

Если Дягилев после 12 августа отправился в Россию, то ему пришлось считаться с обстоятельствами быстро разгоравшейся войны. До 1914 года почти все путешествовали без паспортов и, вероятно, границы тогда еще не полностью закрылись, так что он смог добраться через Швейцарию в Австро-Венгрию, а оттуда через Вену отбыть в Киев. Или поехать в Россию через Румынию или Болгарию. Скорее всего, встреча в Санкт-Петербурге была полна драматизма, особенно для Елены Дягилевой. Ибо она, недавно потерявшая мужа, уже знала, что вскоре оба ее младших сына уйдут на фронт, а ее любимый пасынок опять уедет в Европу и, возможно, больше никогда не вернется. Дягилев собирался отбыть в Италию в конце августа, не подозревая, что после этого он больше никогда не увидит Россию.

Дягилев впервые дал о себе знать друзьям 5 сентября. Он отдыхал в Черноббьо, на фешенебельном курорте на озере Комо, и послал оттуда телеграмму Стравинскому (находившемуся тогда в Швейцарии) с просьбой как можно скорее приехать в Италию. Когда стало ясно, что октябрьские гастроли в Германии не состоятся, Дягилев решил подольше остаться в Италии и совершить длительную поездку по Тоскане для ознакомления с итальянским искусством. При этом он прилагал все усилия, чтобы окружить себя своими друзьями.

Однако Стравинский переживал из-за войны гораздо больше, чем Дягилев. В сентябре он написал Баксту: «Я не из тех счастливцев, которые могут без оглядки ринуться в бой; как я завидую им. Моя ненависть к немцам растет не по дням, а по часам и я все более сгораю завистью, видя, что наши друзья [—] Равель, и Деляж, и Шмит – все в бою. – Все!»³⁰ Без сомнения, Стравинский был не в том настроении, чтобы сопровождать Дягилева и Мясина в поездке и восхищаться шедеврами итальянского Ренессанса.

Дягилев отбыл в Милан, а оттуда – во Флоренцию. Как уже говорилось, точный маршрут их поездки неизвестен, однако, по словам Мясина, они посетили Пизу, Сан-Джиминьяно и Сиену. С конца сентября по начало ноября они оставались во Флоренции и оттуда ездили в Равенну, Пистою и Лукку. В этом есть даже что-то мистическое: сорокадвухлетний законодатель художественного вкуса Европы и его восемнадцатилетний протеже путешествуют к истокам европейской цивилизации, пока остальная Европа погружается в самый разрушительный конфликт за всю историю ее существования.