Сергей Дягилев. «Русские сезоны» навсегда

Проекты сменяли один другой. Дягилев захотел устроить последнюю выставку «Мира искусства» (почти через три года после предыдущей), и всю подготовку решил вести совершенно самостоятельно. Выставка, открывшаяся в феврале в Екатерининском зале на Малой Конюшенной, дом 3, стала самой передовой из всех, когда-либо организованных Дягилевым. Несмотря на то что он отдавал массу энергии XVIII веку, его интерес к наиболее ярким художественным течениям Франции был не меньше. Последние номера журнала, которые вышли под редакцией Дягилева, свидетельствуют о его увлечении постимпрессионизмом. Впервые были опубликованы репродукции работ Гогена, Серюзье, Сезанна (его фамилию почему-то писали как Sezanne), Матисса и Ван Гога. Также примечательна была статья Василия Кандинского, молодого русского художника, работавшего в Мюнхене. Своей репутацией журнала, отслеживающего новейшие тенденции в Европе, «Мир искусства» обязан прежде всего своим последним номерам.

Дягилев придерживался той же самой линии и во время подготовки выставки. Место на ней заняли не только знаменитые мирискусники, но и молодые художники, такие как Михаил Ларионов, Алексей Явленский (Фон Явленский) и Павел Кузнецов. Выставка подчеркнула тот факт, что различия школ авангарда в России за последнее время резко усилились. Контуру и графической плоскостности теперь противостояли цвет, объем и пастозная живописная техника у Ларионова и Явленского, как бы ни были велики различия между этими художниками. Мирискусники ратовали за интеллектуальный, рассудочный подход, без лишних эмоций, а Ларионов, Кузнецов и Явленский выступали за экспрессию, примитивизм и спонтанность. Мирискусники демонстрировали обширные знания истории европейской культуры, создавая оригинальный, ни на что не похожий образный мир, между тем Ларионов и Явленский разрабатывали новейшие европейские тенденции, стараясь занять место на международной арене.

Возможно, Дягилев уже тогда почувствовал, что со временем творчество его друзей будет все больше уступать позиции новым школам, возникающим в Москве, Париже, Ворпсведе[139] и Мюнхене. Как бы то ни было, на этот раз он взял курс на самостоятельность, перестал слушать Бенуа, презиравшего постимпрессионистов. Дягилев все больше ориентировался на Грабаря, выступавшего горячим поклонником искусства Ван Гога и Гогена, и также на то новое, что формировалось в искусстве Европы.

Эта выставка стала настоящей лебединой песней «Мира искусства» еще по одной причине: это была последняя художественная инициатива Дягилева на родине. Ему исполнилось тридцать четыре года, и после этого он уже ничего не предпринимал в России. Вскоре после открытия выставки они с Мавриным уехали в длительную поездку, посетив вначале Афины (где они побывали на Олимпийских играх), затем Стамбул и Италию, и во время этой поездки Дягилев начал вынашивать новый план.

Что на самом деле этому предшествовало, неизвестно. Уже давно шли разговоры о том, что пора представить русское искусство за границей. При том, что экспонаты из России порой мелькали на различных мировых выставках, широкого показа русского искусства до сих пор нигде не проводилось. 20 апреля Бенуа получил от Сергея следующее письмо:

«Дорогой Шура!

Да не удивит тебя сей заголовок. Ты, пожалуй, уже откуда-нибудь знаешь, что я завтра отплываю отсюда в Афины, но думаю не миновать и Парижа через месяц (приблизительно). Что ты думаешь, если теперь возбудить вопрос об устройстве русского отдела в нынешнем Salon d’Automne. В Петербурге на это согласны, я тоже готов взяться за дело. Не можешь ли закинуть удочку [?] Французы будут дураки, если не согласятся. Я берусь показать им настоящую Россию. Итак, до скорого свидания. Если ответишь, то Rome, poste rest[ante].

Целую, твой Сережа Дягилев»¹⁹.

С. Дягилев. Рисунок А. Бенуа

Какой предстанет «настоящая Россия», Дягилев, похоже, уже решил заранее: показ прогрессивных школ в России, с акцентом на новое пополнение из Москвы à la Ларионов, и вместе с тем – широкий обзор академического искусства, русского искусства XVIII века, а также множество древнерусских икон из коллекции историка Николая Лихачева. Это было уникальное явление, ведь даже в Санкт-Петербурге серьезный интерес к иконам пока еще был в диковинку.