Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии

И вот теперь в составе взвода срочников он шагал через Чиньяворык «мимо полуразвалившихся каменных ворот тарного цеха… мимо столовой, из распахнутых дверей которой валил белый пар… мимо гаража с автомашинами, развернутыми одинаково, как лошади в ночном… мимо клуба с громкоговорителем над чердачным окошком… потом вдоль забора с фанерными будками через каждые шестьдесят метров» (Сергей Довлатов «Зона»).

А из окон на вновь прибывших «вертухаев» своими рыбьими глазами смотрели люди.

Кто были эти люди?

Вопрос, который мы уже задавали на страницах этой книги, когда описывали эвакуацию семьи Мечиков-Довлатовых в Уфу, а затем в Сталинск.

Вольнонаемные?

«Химики»?

Лагерная охрана?

Переселенцы?

В любом случае смотрели сквозь мутные стекла на вновь прибывших настороженно, потому что были уверены в том, что они непременно нарушат раз и навсегда установленный здесь лагерный порядок – порядок нищеты и бесправия, порядок, при котором жизнь не имеет цены и смысла.

Да, об этом уже шла речь, но все повторяется вновь и вновь, и никто не может знать, где и когда произойдет эта мистическая репликация.

Итак, из окон бараков смотрят люди, живущие в империи.

Они недоверчивы к постороннему, потому что посторонний для них – это всегда угроза, это всегда перемены к худшему, ибо к нынешнему все уже давно привыкли и находят его если не идеальным, то вполне терпимым.

А еще они ощущают себя частью того мира, который окружает их – Чиньяворык, например, или Заозерный, или Иоссер. Им достаточно этого пространства, они гордятся им, называя его своей родиной и думая, что оно безгранично, то есть является таким везде, куда ни глянь, куда ни ткни пальцем на физической карте СССР.

Из недописанной книги Андрея Битова[7] «Постскриптум»:

«Цена сохранения империи была кровавой. Через ГУЛАГ, гражданскую войну и Вторую мировую войну. Представляете, сколько крови? Что дало это существование миру, а не нам? Нам оно дало страдание. Мы сами крутили ручку и делали фарш. Винить некого. Крутили всех. Все шло к тому, чтобы образовалось только два класса – правящий и все остальные.

Первым, кстати, понял, что Россия – это империя, Петр. И он назвал себя императором. И он был первым, кто догадался, что Россия не страна, а континент».

Наконец прошли КПП и оказались в периметре лагеря.

Выстроились напротив казарм – деревянных одноэтажных бараков, обшитых почерневшими досками.

За казармами начиналась контролируемая зона.

Континент, поделенный на зоны.

Империя, стоящая на опорах караульных вышек.

Территория, где тоже есть только два класса – надзиратели, они же вертухаи, и все остальные, они же подневольные, между которыми идет нескончаемая война.

Одна половина страны сидит, другая половина ее охраняет.

Один брат сидит, другой его охраняет.

Борис и Сергей.

Механизм, работающий бесперебойно.

Довлатов вспоминал, что в первый год службы пришлось много драться, «самое трудное – первую зиму я пережил!.. Стал абсолютным чемпионом по рукопашному бою… Я занимался штангой и боксом. У меня накопилось шесть благодарностей за отличную стрельбу. Кроме того, побывав в разных передрягах, я привык вести себя спокойно в затруднительных случаях. И еще я знаю, что человек, который хотя бы один-единственный раз узнал большой страх, уже никогда не будет пижоном и трепачом».

Отсюда ленинградская жизнь виделась совсем по-другому.

Не то что ничтожной и бессмысленной казалась со всей ее деланой меланхолией, уймой свободного времени и этими бесконечными хождениями, о которых в 80-х годах споет Майк Науменко:

Мальчики и девочки ходят по улицам,
          надеясь неизвестно на что.
Мальчики и девочки сидят на скамейках,
          в парадных и в кино.
Их личная жизнь зависит
          от жилищно-бытовых проблем,
И если бы не было этих проблем,
          то каждый завел бы себе гарем.
Дома – мама и папа, в гостиницах – мест нет.
В общаге на вахте стоит вахтер,
          непреклонный, что твой Магомет.
Целоваться в парадных —
          это так неудобно, особенно зимой.
Все члены стынут, люди ходят мимо,
          отсутствует душевный покой.

Нет, дело было в другом.